Исповедь любовницы Сталина - Леонард Гендлин

Старые, ко всему безразличные женщины помогли нам раздеться. Красные, распаренные морозом и холодным ветром, мы с удовольствием выпили крепкой, на-стоенной на лимонной корочке водки. Взглянули на часы. Оказалось, что через пять минут стукнет Новый 1936 г. О себе не хотелось думать. Я плыла по течению, только не знала, куда плыву.

— Под Новый год друзьям и близким дарят подарки, — сказал весело хозяин. — Верочка, я собираюсь преподнести вам туркменский ковер ручной работа.

— Г. М., дорогой, я боюсь получать такие дорогие подношения. Снова возникнет вопрос, чем и как рассчитываться.

— Пока… добрым отношением!

Мы слушали пластинки. Классическую музыку Маленков не понимал, она его утомляла. В два часа ночи он пошел провожать меня в отведенную комнату. По лестнице поднялись на второй этаж, у дверей Маленков смущенно спросил:

— Разрешите мне остаться?

Происходит завуалированный тори

— Г. М., умоляю вас, не трогайте меня. Быть с вами просто так не могу и не хочу. Дорогой, не обижайтесь, невозможно переходить из одной постели в другую. Получив свое, вы первый станете негодовать и осуждать. Вы знаете, что слухи обгоняют ветер.

— За правдивость суду уважать вас еще больше. Верочка, вы мой оракул! Я терпелив, умею ждать, надеюсь, что когда-нибудь я все-таки добьюсь вашей благосклонности.

— Кредитору не полагается заранее выдавать вексель.

Когда он вышел, задумалась, почему надменный, скрытный, ловкий и малоразговорчивый Маленков в первый же вечер раскрыл душу, наизнанку вывернул нутро? Откуда такое бесстрашие? Отныне и я стану такой. Каждого начну скручивать, получать как можно больше, а взамен ничего не давать, отделываться надо обещаниями, вселять маленькую надежду. В одно и то же время назло им всем стану требовательной и недоступной, ласковой и холодной, величественной и неподкупной.

Проснулась в 11 часов утра. На дворе яркое солнце. Метель улеглась. Кругом чудесная деревенская тишина. Чистенький, нарядный, коротконогий Маленков читает в гостиной газеты, просматривает журналы, делает выписки. После долгих переговоров отправились на прогулку. Снег, отливающий белизной, слепит глаза. По дороге Г. М. учил меня уму-разуму:

— Бойтесь и не доверяйте Сталину. У него нет сердца, он никого не щадит. Не моргнув глазом, раздавит душу сапогом. Забыл сказать: И. В. серьезно увлекся еще одной певицей, на сей раз еврейкой — Натальей Дмитриевной Шпиллер. Мне сообщили, что она была у него несколько раз. Говорю не для того, чтобы причинить лишнюю боль. Знайте, Сталин — не вечен, мы все смертны, одних могила раньше поглощает, других позже.

Намек Маленкова запомнила. Слезно его попросила:

— Г. М., давайте оставим политику, честное слово, надоело…

Перед наступлением сумерек возвратилась в Москву. Дома ждала телеграмма: «Срочно позвоните Пильняку».

— Верочка, — проговорил восторженный Пильняк, — я собираюсь за уши притащить к вам блестящих собеседников, если вы, конечно, разрешите. Писателя М. А. Булгакова, его жену Елену Сергеевну, артиста Художественного театра В. И. Качалова, его супругу режиссера Нину Николаевну Литовцеву. Я должен знать: как вы отнесетесь к такому внезапному вторжению?

— Мечтаю отвлечься от суеты мирской!

— Теперь вы убедились, что я пай-мальчик? Не успел объявиться в Москве, как дал о себе знать.

— Ценю вашу заботу.

— А можно более ласково?

— Спасибо, Боренька!

С острыми ироническими рассказами Булгакова я познакомилась давно. До слез хохотала, когда читала «Роковые яйца», «Дьяволиаду», «Собачье сердце». В Московском художественном театре несколько раз смотрела «Дни Турбиных». Спектакль волновал, заставлял мыслить, думать, мечтать. С автором пьесы меня познакомил галантный Станиславский. Иногда Булгаков приходил к нам за кулисы, в Большой театр. Поражали его безукоризненный костюм, ослепительной белизны рубашка, ботинки, начищенные и отливающие зеркальным блеском. Воспитанный, вежливый по-старомодному, с изысканными аристократическими манерами, он нравился и женщинам, и мужчинам, которые тайно старались во всем ему подражать.

Гости пришли к ужину: высоченный Качалов с Ниной Николаевной, нарядно-элегантный Булгаков с красивой, стройной, преданной Еленой Сергеевной, которая ради него оставила мужа, крупного военачальника. Шествие замыкал Борис Пильняк. Яркая цветная ковбойка его очень молодила. Он притащил корзину разной снеди со множеством бутылок вина. Посыпались анекдоты, шутки, нескончаемые эпизоды из театральной жизни. Первым заговорил Качалов:

— Зимой 1929 года в труппу Художественного вступил молодой артист Осип Наумович Абдулов. Принимали его Немирович-Данченко, моя благоверная супруга и ваш покорный слуга. На первых порах ему поручили небольшую, эпизодическую роль приказчика Гаврилы в комедии Островского «Горячее сердце». После премьеры Станиславский вызвал Абдулова к себе в кабинет и сказал: «Вы, голубчик, замечательно сыграли! Самое радостное, что сердцем поняли нутро нашего Художественного театра. Поздравляю! Оригинальным, проникновенным рисунком образа Гаврилы вы органически влились в актерский ансамбль «художественников». Вы изумительно, неподражаемо хромали. Вот что значит, когда актер мыслит правильными категориями и всем существом принимает систему». Набравшись храбрости, смущенный Абдулов попросил у Константина Сергеевича на память автограф. Станиславский вынул из портмоне свой портрет, на котором размашисто написал: «Осипу Наумовичу Абдулову свидетельствую глубокое уважение и благодарность за доставленное удовольствие».

Прошло несколько дней, в театре премьера драмы Всеволода Иванова «Бронепоезд 14–69». На сей раз новоиспеченный артист Абдулов играет партизана. В антракте рассерженный Станиславский набросился на неосмотрительного актера: «Голубчик, милый Осип Наумович, запомните, что однажды найденную деталь нельзя так часто повторять, переносить из одного спектакля в другой. Поймите, милостивый государь, Художественный театр не терпит штампов».

Посрамленный, убитый горем Абдулов немигающими глазами смотрел на строгого мэтра:

— Что я сделал неправильного? — пролепетал несчастный артист. Станиславский так же строго:

— Подумайте сами, голубчик! Вам станет гораздо легче, если без посторонней помощи найдете зерно ошибки, на это вы и «художественник».

Окончательное падение Осипа Абдулова произошло на спектакле «Дядюшкин сон» по Достоевскому.

— Объясните нам, голубчик, — заревел Станиславский, — почему в каждом спектакле вы продолжаете усиленно хромать? Неужели повторяемый штрих приносит вашему актерскому самолюбию моральное удовлетворение?

Потрясенный Абдулов, наконец, понял, что от него хочет режиссер, которого он боготворил.

— Простите, великодушно… Но у меня нет правой ноги, она давно ампутирована, поэтому я вынужден хромать не только на сцене Художественного театра, но и в жизни…

Обычно выдержанный Станиславский истерически захохотал. Смеялись актеры, смеялась секретарша, смеялись капельдинеры и уборщицы, сторожа и пожарники, гримеры и костюмеры, буфетчики и кассирши, дирекция и администрация… Абдулова уволили, в приказе значилось: «Освободить от занимаемой должности по собственному желанию в связи с переходом на постоянную работу в другой театр». Не мог же Немирович-Данченко написать: «Артист О. Н. Абдулов уволен из Художественного театра за систематическое и беспринципное хромание во время спектаклей»….

Мы с интересом приготовились слушать М. А. Булгакова.

— Глухой ночью 1919 года я ехал в расхлябанном вагоне. При свете крохотной свечки, вставленной в бутылку из-под керосина, написал свой первый маленький рассказ. Озябший, в прохудившейся солдатской шинели, без гроша в кармане предстал я пред мрачные очи пухлого тушеобразного редактора. Шлепая губами, редактор сухо бросил: «Через неделю».

С бьющимся сердцем и пустым желудком вторично вхожу в знакомый кабинет. Всеми своими необъятными телесами редактор неуклюже бросился на меня: «Вы пишете почти как Александр Валентинович Амфитеатров, ваша палитра где-то напоминает самого А. П. Чехова, уверен, что вы перещеголяете в недалеком будущем самого короля смеха — Аверченко. Дорогой мой, вы талантище!»

Глотая голодную слюну, спрашиваю: «Значит, фельетон понравился?» — «Что за вопрос? Гениально! Блестяще! Вы затмили всех юмористов живых и мертвых». — «Значит, напечатаете? Дадите авансик?»— «Ни под каким видом! У меня семейство и все хотят 4 раза вкусно поесть! — так же смачно, с жизнерадостным аппетитом воскликнул редактор. — Но непременно заходите, приносите еще что-нибудь почитать. Хоть вы единственный вошли в мое положение, рассмешили».

В конце 1921 г. я приехал в Москву. Чтобы поддержать существование, служил репортером и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишенные каких-либо отличий. Заодно возненавидел редакторов, ненавижу их сейчас и буду ненавидеть до конца жизни.