Боснийская спираль (Они всегда возвращаются) - Алекс Тарн

Глядя на наивное порхание его белесых ресниц, трудно было предположить, что парень провел два года в элитных частях спецназа в Афганистане, тем более что тема эта в компании не поднималась в принципе, глубоко похороненная под наложенным самим же Колькой табу. Колька не говорил об афганской войне никогда, а если кто-то новенький по незнанию затевал при нем соответствующий разговор, просто уходил в сторону по неизменно находящемуся и всегда оправданному поводу: то сучьев для костра поискать, то воды принести, а то и просто на закат поглазеть. При этом выражение лица его всегда оставалось прежним — даже легкая тень не проскальзывала в невинной голубизне взгляда. Драться Колька не любил и всеми силами старался избежать любых столкновений, хотя, будучи поставлен в безвыходное положение, кончал схватку в свою пользу моментально, несколькими незаметными, но страшными по своим последствиям движениями.

А еще Колька отличался необыкновенными способностями в отношении сна. Он мог не спать несколько суток подряд, не выказывая при этом особой усталости, разве что белки глаз слегка краснели. С другой стороны, парень засыпал по желанию в любое время суток и в любой позе: сидя, стоя, присев на корточки — как угодно. Колька уходил в сон незаметно — на час, на два, на три минуты, спал бесшумно и чутко, как волк, и возвращался назад рывком, натягивая себя подобно пружине за долю секунды до открывания глаз. Впрочем, Гелька по большому секрету рассказывала старшей сестре, что в обычных условиях, а именно в кровати, под одеялом и после хорошего перепихона, Колька дрыхнет, ничем не отличаясь от нормального человека и гражданина, то есть похрапывает за милую душу, а временами даже скрежещет зубами и что-то грозно кричит на непонятном языке.

В общем и целом, Саша жил припеваючи. Присылаемых отцом денег хватало в избытке, Вика была божественна и послушна, водка и портвейн не иссякали. Для души он делал панорамные снимки приволжских пейзажей, и, хотя иногда руки чесались запечатлеть что-нибудь более актуальное — например, молчаливую, злобную, заряженную тупой агрессией очередь пенсионеров или пьяного двадцатипятилетнего наголо бритого инвалида афганской войны — вовремя принятая доза спиртного успешно нейтрализовывала эти опасные творческие поползновения. Но потом настал август, а с ним пришла и развязка.

Странен был тот августовский путч, бессмысленный и идиотский! Поначалу страна, вот уже несколько лет томившаяся в опасливом ожидании Хозяина, присела и скорчилась, подставив свою послушную спину под удары неизбежной нагайки. Виноваты, батя, бей! Накажи и прости засранцев! Мы больше не бу-у-удем, батя-я-я!.. Но, ко всеобщему удивлению, ударов не последовало. Люди, собравшись с духом, опасливо всматривались в мерцающие телевизионные экраны. На экранах мямлили беспомощные слова какие-то серолицые обреченные выродки, не похожие на Хозяина. Страна поняла: бить не будут, облегченно и разочарованно вздохнула, встала с колен и развалилась на куски.

Пораженная планета вздрогнула, американский профессор сел писать о конце истории, а отец Саши позвонил сыну и сказал, что пора возвращаться, поскольку в громе мировых катаклизмов его бегство с сараевского наркосклада, скорее всего, будет забыто прочно и навсегда. Расставание с Волгоградом и с Викой прошло просто замечательно. Оргазмы, приправленные слезами и клятвами в верности, были особенно остры, а заключительная отвальная пьянка по объему выпитого грозила далеко превысить годовой водосброс великой русской реки. Вика сопроводила бесчувственное сашино тело до шереметьевского аэропорта, чмокнула на прощанье в похмельный рот соленым от слез поцелуем, пообещала любить вечно, и они расстались, как выяснилось позже, навсегда.

Саша отсутствовал в Сараево меньше трех месяцев, но за это короткое время город успел измениться до неузнаваемости. Нет, дома остались прежними, но люди, люди… Повсюду царило какое-то напряженное отчаянное веселье, странным образом напомнившее Саше волгоградские недели перед путчем. Только там, в русском городе, это напряжение трансформировалось в злобу и дикое пьянство, а здесь во что-то иное, сходное с пиром во время чумы. В соседней Хорватии уже гремели выстрелы, обильно лилась кровь; каждому ребенку было ясно, что и здесь война — всего лишь вопрос времени. А коли так — давайте же веселиться до упаду! И веселились. Ночные клубы работали чуть ли не круглосуточно, разудалая музыка наяривала в переполненных кафе; прежние, казавшиеся неразрывными связи рвались с треском, распадались скрепы и основы. Мужчины и женщины судорожно праздновали жизнь, переходя от столика к столику, из постели в постель; еще одна вечеринка, еще один танец, еще одна ночь, еще один партнер — и снова вперед, вперед, очертя голову, лишь бы не замечать, лишь бы не видеть черного рыла Чумы, встающей над грозовым горизонтом, не слышать ее людоедского рыка. Забыться, забыться…

Главный редактор встретил Сашу с распростертыми объятиями.

— Вернулся, сынок, вот и хорошо, вот и здорово! — сказал он, бросая Саше последние номера еженедельника. — Познакомься с нашим новым профилем и начинай немедленно, рук не хватает. Тут такие дела, такие дела…

Судя по запаху перегара, дела действительно шли полным ходом, хотя и несколько наперекосяк. Саша взял в руки журнал и оторопел. С обложки, широко распахнув гладко выбритую промежность, на него смотрела глянцевая красотка.

— Не будь ханжой, — преувеличенно бодро произнес главред у него за спиной. — Теперь это повсюду. Свобода, мать ее…

Саша раскрыл номер. Порно было везде, чуть ли на каждой странице.

— Но как же так?.. — недоуменно начал он. Главный остановил его резким движением руки.

— Не говори ничего, ладно? — сказал старик и пошел к буфету за бутылкой. — Ты же не хочешь, чтобы я расплакался прямо перед тобой, мальчишкой? Считай, что эпоха коммунизма плавно перетекла в эпоху порнографии. Хоть какой-то шаг вперед, и то слава богу…

Саша пожал плечами и приступил к работе. Новый «профиль» оказался необыкновенно простым и прибыльным: следить за соблюдением авторских прав в сараевском чумовом загуле было решительно некому, и поэтому журналистика практически сводилась к простой перепечатке порнографии отовсюду, где ее только можно было найти. Длинных текстов все равно уже никто не читал по причине полного отсутствия свободного времени между пирушкой и похмелюшкой. Достаточно было разбросать в темном пространстве между грудями, задницами и рекламой ночных клубов несколько коротеньких новостных фраз, стараясь при этом не особо расстраивать читателя политическими событиями, и сосредоточиться на том, что действительно интересовало всех: к примеру, кто кого бросил или кто с кем, наоборот, переспал. Заметно возросшие тиражи свидетельствовали о безоговорочной правоте нового культурного направления.

— Глас народа — глас Божий… — вздыхал главный, поднося ко рту очередной стакан. — Если люди этого хотят, Саша…

Но Сашу от «нового профиля» тошнило, и даже высокие заработки не помогали. Вика, написав крупным почерком несколько страстных полуграмотных посланий, замолкла и больше не отвечала ни на письма, ни на телеграммы. Телефонная связь практически не работала, а в тех редких случаях, когда все-таки удавалось пробиться на волгоградский номер викиных и гелькиных родителей, никто не отвечал. Для того чтобы разобрать и понять викины каракули, а также для перевода собственных писем Саша пользовался помощью отца. Отец владел русским относительно свободно. Сдержанно хмыкая, он всматривался в сашины тоскливые пассажи про «незабываемые ночи», «уютное гнездышко» и «любовь до гроба», пожимал плечами, но до поры до времени помалкивал. Мать вздыхала у плиты, комкая в руках узорчатое полотенце.

В начале января, когда Саша пришел с очередным заказом на перевод, отец усадил его за стол, сам сел напротив и сказал:

— Вот что, сын. Хватит. Судя по письмам, работа с порнографией сильно портит твой вкус. Ты становишься пошляком, Саша. А ведь когда-то был неплохим репортером, я помню. Теперь эта Вика… Она не пишет тебе с октября, уже три месяца. Может, она уже давно оттуда уехала. Ну зачем ты продолжаешь гонять свою почту в никуда? Да еще и с этими ужасными «помнишь ли ты наш чудный сеновал»? Тьфу!.. И этот молодой человек еще мечтал о Пулитцеровской премии!

Саша поджал губы.

— Ты сильно ошибаешься, если думаешь, что мне нравится моя нынешняя работа, — сухо заметил он, игнорируя тему Вики. — Но больше ничего нет. Если уж ты, журналист с именем, вот уже полгода не можешь напечатать ни строчки, то что же тогда говорить обо мне? Или у тебя есть какие-то другие предложения? Наркосклад не предлагать.

Мать, ставя на стол еду, вздохнула и погладила его по голове, как маленького. Отец серьезно кивнул.