Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна Дюморье

В первый момент мать отказалась ему верить. Кики, ее любимец, ее надежда, ее умница, который учил первые свои уроки у нее на коленях и всегда подавал такие надежды, – да не может такого быть! Какой позор! При этом один из его друзей, недалекий мальчик, не обладавший и половиной талантов Кики, сдал экзамен с отличием. Она наняла фиакр и отправилась в пансион, дабы расспросить месье Фруссара – не могли ли что-то напутать с отметками, однако он, расстроенный едва ли не больше, подтвердил, что все именно так, Дюморье Первый, один из его любимых учеников, потерпел неудачу.

– Я даже не знаю, что тебе сказать! – воскликнула Эллен, оставшись после ужина с Кики наедине; он с несчастным видом смотрел в пол в их маленькой гостиной на улице Бак. – Сколько мы с папой тебя поощряли, сколько потратили денег на твое образование – и как ты распорядился своим даром! Я убеждена, что единственная причина твоей неудачи – лень. Не такой уж трудный был экзамен. Я считаю, что это не просто легкомыслие, но еще и неблагодарность. Кто, скажи, возьмет тебя на работу без степени? На какое положение в научном мире ты можешь рассчитывать, если даже не в состоянии получить степень бакалавра? Полагаю, тебе все это кажется очень забавным.

– Мамочка, ну как ты можешь так говорить? – вскричал несчастный Кики. – Мне хочется прыгнуть головой вниз в Сену. Чтобы больше вас не расстраивать.

– Да уж, и чтобы опозорить еще сильнее. Замечательная мысль! Я знаю, в чем корень зла: мы с папой слишком много тебе потакали, да и Джиги с Изабеллой тоже. Все вы выросли бездушными эгоистами, вам и в голову не при ходит хоть как-то отблагодарить нас за все, что мы для вас сделали.

– Мамочка, я так вам благодарен! Честное слово! Даже не знаю, что бы я без тебя делал. Я бесконечно тебе обя зан. Ведь ты же не думаешь, что я намеренно провалил экзамен?

– Я даже не знаю, что и думать. Я ошарашена и очень расстроена. И надо же – провалить экзамен по латыни, ведь этот предмет совершенно необходим любому химику. А, ну конечно, я знаю, в чем дело: во всем виновато рисование.

– Мамочка, я рисую просто ради забавы.

– Вот именно. Ради забавы. Этим все сказано. Нынешняя молодежь только и думает, как бы позабавиться. Изабелла ворчит, что ее заставляют по три часа в день сидеть за инструментом, – ей, видите ли, мало времени, чтобы забавляться. Ты проваливаешь экзамен, потому что тебе интереснее забавляться с карандашом, – и все за счет других. Это я заметила. Не думай, что я не разглядела карикатуру на дядю Джорджа, которую ты нарисовал перед его отъездом; я ее прекрасно разглядела. Вот бы он был польщен, если бы ее увидел, правда? Нечего сказать, отличный способ отблагодарить собственного крестного, который на прощание сделал тебе такой щедрый подарок – двадцать франков! Что касается Джиги, у меня нет ни сил, ни времени на него сердиться. Его пороки сами бросаются в глаза. И за что Бог дал мне трех таких эгоистичных, неблагодарных детей?

– Мама, не надо, прошу тебя!

– Твоему отцу я ничего говорить не собираюсь. Сам ему все сообщишь. Отличный будет ему сюрприз по твоем приезде в Лондон – старший сын провалил экзамен. Мало отцу горя и забот после смерти его несчастного брата!

– Мамочка, может быть, мне лучше написать ему и не ездить в Лондон?

– Еще не хватало! Давно решено, что пятнадцатого числа ты должен ехать, и ты поедешь пятнадцатого числа. Как отец тебя устроит, я не знаю. Весьма вероятно, нам всем рано или поздно придется перебраться в Лондон. В последнем письме он намекал на такую возможность. Судя по всему, там ему проще будет устроить свои дела. Изабелле, по крайней мере, это пойдет на пользу. И уж я прослежу, чтобы она поступила в хорошую школу.

– А как же Джиги, мама?

– Эжену придется остаться во Франции. За ним последит тетя Луиза. А теперь тебе пора спать. У меня был долгий, крайне утомительный день, страшно болит голова.

Она поцеловала его в лоб и вышла из комнаты, за ней тянулся легкий запах камфары: в Булони она надевала свои зимние меха. Кики остался в одиночестве. Он до брел до окна, высунулся на улицу, подперев голову руками. «Вот и началось, – думал он, – началось то, чего я всегда так боялся; новая жизнь, разрыв с прошлым. С завтрашнего дня я – взрослый. Былое беззаботное, легкомысленное существование завершилось. Счастлив я больше не буду. Никогда. Не хочу я ехать в Лондон. Ах, господи, ну зачем вообще нужны перемены? Разве не может время стоять на месте? Ничто уже никогда не будет прежним. Кто знает, вдруг мне придется прожить в Лондоне всю жизнь, и через много-много лет, седым стариком, я вернусь сюда, и окажется, что дом снесли, а меня никто не узнаёт, потому что все умерли. Пойду на улицу де ля Тур покупать сласти у мадам Лиар, а она будет обслуживать меня как незнакомца».

Снизу, с улицы, доносились знакомые запахи, милые знакомые голоса. Вот старик Гастон, консьерж из дома напротив, у него деревянная нога. Он всегда выходит примерно в это время понюхать, что носится в воздухе. По мостовой прогрохотал фиакр, кучер натянул вожжи в конце улицы, пропуская омнибус, проходивший тут раз в час. В кафе вспыхивали огни, Кики видел официанта, который протирал стол.

День для мая выдался теплый, воздух наполняли знакомые запахи – французский кофе, цикорий, подгоревший хлеб. В соседнем доме кто-то смеялся. Издалека доносился приглушенный гул Парижа – этот звук Кики помнил столько же, сколько помнил себя. Иногда, во время каникул, они с Джиги возвращались домой поздно, с последним омнибусом, и было в ночном городе что-то таинственно-притягательное – фонари на углах улиц, поблескивающие лампы в кафе, веселые прохожие, бредущие без всякой цели; все пропитывала жизнерадостность, какая-то особая парижская легкость.

И пелось – без всякой причины; звучал смех – не смеяться было нельзя.

И вот теперь Кики должен все это покинуть и перебраться в Лондон: мрачный, скучный, неприютный – так ему всегда говорили. Придется распрощаться с месье и мадам Фруссар, с милым, забавным пансионом и одноклассниками; завтра он в последний раз прогуляется по набережной и, возможно, успеет заглянуть в зеленую чащу Буа и на озеро Отей. Вот если бы папе удалось изобрести бутылку, в которую можно закупорить все дорогие тебе звуки и запахи, чтобы в Лондоне, в минуты самой сильной тоски, вытащить пробку и выпустить оттуда аромат дома! На краткий, волшебный миг втянуть носом воздух Парижа. Но при всей силе своего воображения до такого не мог додуматься даже Луи-Матюрен, так что Кики придется уехать из Парижа, не забрав с собой ни единой его приметы, за исключением картин, тайно зарисованных в голове.

Прощаясь с родными, пожимая руку старой Шарлотты – которая прожила у них много-много лет и при расставании не скрывала слез, – махая рукой малышу Жан-Жану, сыну соседа-булочника, в последний раз поднимая глаза на окно своей спальни – ставня гулко хлопнула на прощание, – он чувствовал себя осужденным, которого ведут в темницу. Он знал, что больше никогда не услышит этого хлопка, никогда не вернется в спаленку, которую делил с Джиги.

Милый, бесстрашный, потешный Джиги, пытаясь удер жать слезы, крутил сальто прямо на улице, чтобы рассмешить брата. Кики не увидит его шесть бесконечных лет, и, когда они встретятся вновь, Джиги уже будет взрослым. Высунувшись из фиакра, он помахал брату, его долговязой фигуре с копной каштановых волос, будто бы оставляя позади часть самого себя, навеки прощаясь с отрочеством.

Проезжая по парижским улицам в последний раз, он с особой остротой переживал свое горе. Как это непредставимо, как бессердечно: вот этот человек, который стоит на тротуаре и читает утреннюю газету, и дальше будет жить обычной жизнью: работать в конторе, обедать в привычном ресторанчике, вечером возвращаться в уютный, обжитый дом, в собственную постель, – а он, Кики, скоро окажется за сотни миль отсюда, в чужом краю. Вот бы поменяться с этим человеком! В канаве копался chiff onnier[53] – за ухо засунута папироса; ближе к полудню он ляжет отдохнуть на теплом солнце, накрыв лицо грязной кепкой, – лучше уж быть таким, как он, свободным и беззаботным, чем Кики Бюссоном-Дюморье, провалившим экзамен на степень бакалавра.

Во время путешествия по северу Франции, а после на борту парохода, который довез его до самого Лондонского моста, Кики все размышлял, что же скажет отцу по приезде. Добрый, жизнерадостный папа, который никогда его не бранил, никогда ни на кого не сердился, за исключением одного случая, – тогда, увидев, как какой-то негодник истязает животное, он подошел к нему и сбил его с ног; папа такой рассеянный, – возможно, он даже забудет его встретить. Хотя в последнее время, пока папа был дома, он очень интересовался успехами Кики, не раз говорил, что им нужно вместе работать в лаборатории, делать великие открытия на благо всего мира. Как мучительно будет ему узнать страшную новость! Мама немало потрудилась, чтобы Кики сполна почувствовал позор своего провала и то, каким ударом это станет для папы. В результате Кики все плавание промучился морской болезнью, хотя море было гладким как зеркало.