Берега. Роман о семействе Дюморье - Дафна Дюморье

А когда они стали подниматься по реке к Лондону, пошел дождь – из свинцовых туч сыпалась бесконечная серая морось, которая производит на всех новоприбывших такое тягостное впечатление; к этому присовокупились морская болезнь, тоска по дому, нервное напряжение. Кики с неизбывным отчаянием смотрел на грязную воду, по которой плыли пучки соломы, размокшие хлебные корки и апельсиновая кожура, смотрел, как крыши и закопченные трубы Лондона все приближаются сквозь вечерний туман.

Судно со скрежетом, содроганием, клекотом якорной цепи пришвартовалось у Лондонского моста; воздух тут же наполнили противные голоса кокни и какие-то незнакомые звуки; Кики, спотыкаясь, спустился по трапу – несчастный, исстрадавшийся юноша с небольшим саквояжем в каждой руке, а на берегу его ждал папа – нелепая, безумная фигура под огромным алым зонтом.

Луи-Матюрен замахал руками – настроение у него, как нетрудно догадаться, было лучше некуда, – а у Кики сердце ушло в пятки. Папа расцеловал его в обе щеки, а потом, подметив его ускользающий взгляд и несчастное выражение лица, откинул назад голову и расхохотался.

– Ты провалил экзамен! – объявил он. – Можешь мне этого даже не говорить. По выражению лица и так все ясно. Не переживай: какое это имеет значение? Пойдем поужинаем и забудем об этом.

И они, взявшись за руки, зашагали прочь, и сердце у Ки ки разрывалось от любви, благодарности и облегчения, а Луи-Матюрен распевал в полный голос и тыкал в сторону угрюмых прохожих, оборванных уличных мальчишек и величавых лондонских полисменов кончиком алого зонта.

Часть четвертая

10

Дом номер 44 по Уортон-стрит в лондонском районе Пентонвиль сильно отличался от дома на улице Бак в Париже; поначалу Кики недоумевал, как вообще можно жить в таком месте. Осенью приехали мать с Изабеллой, – похоже, речь шла о том, чтобы обосноваться в Лондоне. Кики очень тосковал по Парижу, по былой своей жизни в пансионе Фруссара, по товарищам, по Джиги, но вернуться к ним было не суждено, вместо этого он был принят учеником в лабораторию Беркбека при Университетском колледже.

Неспособность сына сдать экзамен на степень бакалавра ничуть не поколебала намерений Луи-Матюрена: он полагал, что еще два года учебы пойдут мальчику на пользу, а поскольку среди его друзей числился доктор Уильямс из колледжа, все устроилось без труда. Кики был обескуражен. Он до последнего надеялся, что папа осознает его полную непригодность к науке и позволит ему профессионально заниматься музыкой или рисованием. Но папа ни о чем таком даже не обмолвился. Что же касается мамы, она настойчиво твердила, что Кики – самый счастливый молодой человек на свете, ведь для него столь ко всего сделали и ему повезло иметь отца, который не только простил ему проваленный экзамен, но еще и устроил его учеником в Университетский колледж, где перед ним открываются такие блистательные возможности; Кики и словечка не смел вымолвить поперек, дабы не нарушать воцарившуюся в семье гармонию. Лучше уж молчать и применяться к создавшейся ситуации, чем рисковать изгнанием из дома. А кроме того, Кики был слишком доброй душой, сама мысль о том, чтобы хоть как-то задеть чувства отца, мучила его несказанно.

Ведь папа́, с его неукротимым энтузиазмом и фантастическими планами переустройства мира, так и остался, по сути, школяром-переростком, и вдвоем им было просто прекрасно. В последние годы жизни в Париже Кики мало видел отца, тот почти все время был в разъездах, а Кики – в школе; в Лондоне же они много времени проводили вместе, часто подолгу гуляли в воскресные дни, забирались в Хампстед или в Ричмонд – Луи-Матюрен, выносливый, как спортсмен, шагал размашисто и размахивал руками, а его тронутые сединой кудри развевались по ветру. Он невнятно повествовал о своих делах в Сити, которые якобы вел от лица покойного брата, однако чем именно отец занимался в конторе, Кики так и не уяснил. Зато суть его спекуляций давно выплыла наружу. Когда Луи-Матюрен чем-то загорался, он не умел держать язык за зубами. Эллен, пережив изначальный шок после его откровений, по старой привычке пожала плечами и стала дожидаться неминуемой развязки. Рано или поздно муж потерпит крах – в интересах детей она хотела надеяться, что случится это не слишком рано.

Да, мысленно соглашалась она, есть некое удовлетворение в том, чтобы получать что-то из ничего – сто фунтов из пяти, – и деньги, конечно же, более чем кстати, тем более что одна удачная сделка позволила отправить Изабеллу в отличную школу; и все же методы мужа она не одобряла – они шли вразрез с ее принципами.

Кроме того, дело было неверное. Ему случалось прогадать, и тогда он запускал руку в ее деньги и интересовался будто бы между прочим, когда она ждет очередных поступлений из Булони.

Кики, разумеется, ни о чем таком даже не догадывался. Денежные вопросы в его присутствии не обсуждались. Он знал, что отец беден, – мама с малолетства постоянно твердила об этом, а кроме того, сумела ему внушить, что расточительность – одно из величайших мировых зол, однако она никогда не уточняла, в чем главная причина этой бедности.

Ведь папа, как известно, гений, великий изобретатель, вот только почему-то никто никогда не слышал о его изобретениях. Кики волей-неволей сознавал это в Париже, среди друзей, и выработал привычку не поднимать эту тему, только искренне надеялся – ради отца, – что его таинственные открытия сумеют оценить в какой-нибудь другой стране, например в Южной Америке или Австралии. Папа прекрасно знал философию, у него были свои приязни и неприязни в древней истории. Как и все атеисты, он был сверх обычного наделен многими добродетелями христиа нина: с нежностью относился к детям и животным, ненавидел человеческие страдания, был безгранично щедр и с готовностью помогал тем, кто попал в беду. Его второй брат, Жак, внезапно скончался в Гамбурге (Бюссоны вообще не отличались долголетием) и оставил жену с тремя детьми в жестокой нужде. Луи-Матюрен в приступе непомерного великодушия выписал вдову с тремя дочерьми в Лондон, снял им квартиру неподалеку, в Пентонвиле, однако судьба над ним посмеялась: приезд родни совпал с неудачной спекуляцией, и Луи-Матюрен вынужден был признать, что почти ничего не может для них сделать.

Вдова, твердо верившая, что ее зять – преуспевающий делец, разумеется, сильно расстроилась и долго изливала Эллен свои горести: как ее обманом вытащили из Гамбурга, где вокруг были добрые друзья, и бросили на произвол судьбы в съемной квартире в Пентонвиле без всяких видов на будущее.

Ситуация сложилась крайне неловкая и привела к решительному охлаждению между двумя семействами – через месяц-другой мадам Жак вернулась в Гамбург. Эллен написала Луизе возмущенное письмо, где, в частности, говорилось: «Все это очень хорошо, но я решительно не в состоянии понять, почему мы обязаны брать на себя заботы о семье твоего брата. Ведь он для нас никогда ничего не делал. Луи считает, что ты могла бы написать Палмелла, – возможно, он, в память о вашей былой дружбе, окажет им какую-то помощь. Сама я не верю в успех этого предприятия. Если не считать нескольких книг, подарков на Рождество и на день рождения, герцог никогда и не вспоминал о своем крестнике Эжене, а что касается Кики, мы могли бы и не трудиться и не давать ему второе имя Палмелла. Как бы то ни было, я запретила Изабелле переписываться с ее кузиной Жозефиной – мне представляется недопустимым, чтобы они продолжали обмениваться письмами, когда их родители в ссоре.

У нас все хорошо, хотя Рождество – не самое беззаботное время, нет уверенности, что спекуляции Луи окажутся успешными. Если ему удастся хоть что-то заработать, я потрачу эти деньги на обучение Изабеллы. Мне нелегко даются ее музыкальные занятия: невозможно стать блистательным музыкантом, не упражняясь по три часа в день. Полагаю, увидев ее сейчас, ты испытала бы некоторое разочарование: она когда-то была прелестным ребенком, однако цвет лица у нее поблек, а передние зубы постоянно болят, и боюсь, через два-три года она их лишится вовсе. Дантисты в один голос утверждают, что их разрушению способствует состояние ее желудка. Очень жаль, что она в свое время не обедала в час дня, как все остальные дети, – Луи упорствовал в своей прихоти садиться за стол в пять. Я страшно переживаю – только подумать, чего ей предстоит натерпеться с искусственными зубами! Луи чувствует себя лучше с тех пор, как отказался от пива и стал пить только ром, разбавленный водой. Мне мучительно слышать, сколько ты делаешь для Эжена, – могу лишь надеяться, что на твою доброту он отвечает безукоризненным послушанием».

Из этого письма видно, что с годами натура Эллен Бюссон-Дюморье отнюдь не смягчилась…

А вот Луи-Матюрен, напротив, в свои пятьдесят пять пел и шутил даже жизнерадостнее, чем в двадцать пять, и радовался как ребенок, когда ему позволили навестить лабораторию Беркбека при Университетском колледже и осмотреть мензурки и колбы, расставленные вдоль стен, даром что Кики даже теперь знал про них крайне мало. От разговоров на научные темы он пытался увиливать и склонял отца к беседам о музыке, поэзии, спорте – о чем угодно, кроме химии; Луи-Матюрен всегда был человеком податливым и разглагольствовал часами, пока Кики болтал ногами и слушал и думал о том, как же это здорово – ничего не делать.