Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

истории обворожительный собеседник, любитель крепко выпить и вкусно закусить. Он изменился, одряхлел, ослаб. Друзей и гостей в доме стало значительно меньше. Поэтому он ценил тех немногих, которые все-таки навещали его, уже не того блистательного Виктора…

Окотором в своем «Дневнике» Юрий Нагибин писал так: если в Москве 1950-х говорили: «Виктор», то всем было понятно, во всяком случае в литературно-театральной компании, что речь идет о Вите Драгунском.

А неловкого, растерянного старика. Хотя ему было всего пятьдесят семь лет. Так что, возможно, приятель-библиофил прихватил и эту книжку, которую я, конечно же, ему показывал. Ведь действительно библиографическая редкость – автограф писателя герою его книги.

Наверное, в папином сознании я был скорее Денисом Кораблёвым, чем Денисом Драгунским. А потом, когда я стал неожиданно резко расти и растерял все черты и свойства, которые папа (не нарочно, но так уж вышло) как бы навязал мне, как бы окружил меня ими, одел в них, – эта одежда треснула и слетела. И оттуда вылез сначала подросток, но это было еще туда-сюда, а потом просто молодой мужик со своей компанией, со своими интересами, с водкой и бабами, извините за выражение. С куревом и картами. Мне кажется, для моего папы это превращение стало невыносимым. Кстати, и в творческом смысле тоже. Он был привязан к этому образу. Он, конечно, хотел писать еще «Денискины рассказы», и, вообще-то говоря, это был неиссякаемый кладезь. Папа всего написал шестьдесят один «Денискин рассказ» – одну не слишком толстую книжку. Говорил, что хочет написать сто. Хотя этих рассказов могло быть, самое маленькое, шестьсот. И не надо быть хитрым строчкогоном или сценарным сюжетчиком, чтобы их специально выдумывать, высасывать из пальца. Почти в каждом «Денискином рассказе» есть одна, две, три, а то и пять зацепок на будущие сюжеты. И через события, и через героев.

Отчего бы не написать еще один-два-три рассказа про Ваньку Дыхова и велосипед, про девочку на шаре Танечку Воронцову, про Левку Бурина, которого Дениска хотел убить синим кинжалом, и так далее и тому подобное? Но мой папа был странным образом честен. Не потому, что честность – это странное качество. Честных людей на свете гораздо больше, чем нам кажется. Папа был честным потому, что, с одной стороны, давайте выразимся пышно, он создавал литературные произведения, а с другой – писал некую хронику маленького мальчика. Историю его души, его чувств, радостей, испугов и разочарований. И вот здесь, как мне кажется, объект, то есть живой Дениска, то есть я, играл немалую роль. Папа честно хотел написать рассказ или даже цикл рассказов, он мне говорил об этом, о взрослеющем Кораблёве. О первой любви, например. Он говорил: «У нашего Тома Сойера (то есть у Кораблёва) должна появиться своя Бекки Тэтчер». Он повторял это довольно часто. А меня это немножечко злило. Может быть, потому, что я был уже современным мальчишкой, мальчишкой ранних шестидесятых – чтобы не сказать «испорченным мальчишкой». И меня совершенно не увлекали отношения Тома и Бекки. Да, папа пробовал написать что-то такое. У него не получалось. У него есть даже один, скажем прямо, не совсем удачный рассказ, недописанный, который я пытался редактировать и править уже после его смерти. Но ничего не получилось. Вернее, рассказ-то, конечно, напечатан был (хотя вошел не во все, а только в самые объемистые сборники) – но это была не ступенька к новой серии, а просто неудачная попытка.

Кажется, я понял, в чем тут дело. В чем секрет этой неудачи. Уж не в инсульте, во всяком случае. Потому что первый легкий инсульт у моего папы – скорее всего, даже не инсульт, а сильное «динамическое нарушение мозгового кровообращения» – случился летом, когда я перешел в десятый класс. Так что до этого у него было достаточно времени написать что-нибудь про повзрослевшего Кораблёва. Тем более что тогда он написал повесть о цирке и несколько вполне хороших, на мой взгляд, «взрослых» рассказов.

Но когда я учился в девятом или в десятом классе, папа вдруг сказал мне: «Ты знаешь, я хочу написать совершенно новую вещь. Я хочу написать повесть о молодежи».

Я не подал виду, но внутренне меня передернуло. Потому что для меня тогда, в 1966 или 1967 году, слова «повесть о молодежи» крепко связывалась с чем-то советским. «Молодежь на строительстве ГЭС». В общем, что-то соцреалистическое и до омерзения конъюнктурное. А я именно в эти годы был оголтелым антисоветчиком. Листовки клеил с требованиями «настоящей власти Советов». Дружил с ребятами из 16-й спецшколы, где была самая настоящая молодежная антисоветская организация! Не говоря уже о «Голосе Америки», самиздате и прочих диссидентских радостях. Наверное, мое неодобрительное изумление как-то отразилось на лице, потому что папа сказал, улыбнувшись и погладив меня по плечу: «О молодежи – в смысле о молодых людях. Совсем о других, не похожих на тебя и твоих девочек». Но я все равно как-то не верил. Молодые строители Братской ГЭС тоже не похожи на меня, моих одноклассников и наших девочек. Но папа продолжал: «О тех, кому тяжело и плохо, совсем плохо, понимаешь?» – «В смысле?» – я не понимал. «В смысле есть нечего и жить негде», – сказал папа. «А разве так бывает у нас в стране?» – очень удивился я.

Смешно! Я был антисоветчиком, но, если можно так выразиться, чисто политически и культурно, а не социально. Я был возмущен тем, что на выборах одна кандидатура, что не печатают Гумилева и Мандельштама, затирают каких-то поэтов, запрещают спектакли и фильмы и даже в букинистические магазины, представьте себе, не берут иностранные альбомы разных «абстракционистов». Но я совершенно не задумывался о том, что рядом существуют люди, такие же, извините, советские граждане, которым негде жить и нечего есть. Советская пропаганда, как я от нее ни отмахивался, все-таки хорошо промыла мне мозги насчет «уверенности в завтрашнем дне» и прочего социалистического благоденствия. Хотя в деревне рядом с поселком писателей были избы с земляными полами, и я туда пару раз заходил – и это в 1960-е годы, в тридцати пяти километрах от Москвы! Но можно всё видеть и ничего не понимать.

Папа рассказал мне, что хочет написать повесть, в которой действуют молодые хулиганы, дети нищих алкоголиков и юные, голодные потаскушки. «Девочка, которая идет за ужин», – говорил папа. Я не сразу понял, что это значит – «идет за ужин». А когда понял, у меня в голове все закувыркалось: даже с моими жалкими рубликами в кармане я могу чуть ли не раз в неделю кормить таких девочек ужином, а значит… О