Подлинная жизнь Дениса Кораблёва. Кто я? «Дениска из рассказов» или Денис Викторович Драгунский? Или оба сразу? - Денис Викторович Драгунский

Я думал об этом день, вечер, следующее утро. Я дивился скупой точности мысли и картинной мощи образа. Впервые я ощутил ужас смерти и кошмар повседневности. Но это я теперь так красиво говорю. А тогда я просто ходил нахмурившись, и никто не знал почему.

Самое прекрасное на даче – это был лес. Я обожал его. Я начал ходить в лес с самых первых лет, сначала с мамой-папой, чуточку, по дорожке до овражка и назад, но к четырнадцати годам освоил его полностью.

Лес был небольшой – да и откуда взяться «большому лесу» в пятнадцати километрах от Кольцевой? С ближней стороны он был ограничен оврагом, по верху которого шли заборы последнего ряда домов нашего поселка, а с дальней стороны – полем, где рос какой-то бестолковый овес вперемешку с викой; она перепутывала стебельки и колоски своими тонкими зелеными усиками.

Слева лес был обрезан широкой просекой, на которой стояли столбы электролинии. Эту просеку мы называли «высоковольтная». За нею – уже другой лес, как бы не наш, хотя вход в него никому не заказан. Но мы туда почему-то не ходили, разве что специально за грибами. А гулять – нет.

Справа был большой серо-кружевной ельник, частый, только верхушки толстых елей зеленые, а внизу – путаница давно высохших, потерявших хвою веточек, как будто идешь сквозь старый, заношенный оренбургский платок; а дальше, еще правее, – спуск к речке, узкой, мелкой, заросшей кувшинками, через которую перекинулись треснувшие от старости ветлы, – а на том берегу уже другой, тоже чужой лес с покинутыми деревянными пионерлагерями и каким-то странным маленьким поселком, словно уснувшим в 1930-х годах: цветные низкие заборчики, георгины и золотые шары под окнами, на окнах ситцевые занавески и кружевные бризки, в палисадниках клумбы, обложенные кирпичом, настурции там, ноготки и бархатцы; ходят бабушки с седыми прическами, и бегают дети в просторных коротких штанишках на помочах… Даже мимо проходить было страшновато.

Но нам хватало нашего леса. Он был хоть и мал, но бесконечен, потому что в нем была неисчислимая глубина тропинок, овражков, кочек, березовых рощиц, ручейков, поваленных стволов, полянок с земляникой, грибных местечек, зарослей орешника, соловьиных кустов над заросшим болотцем.

Там никогда не было страшно, даже ночью. Ночами – светлыми июньскими и черными августовскими – я там гулял. Мы жгли костерок с ребятами. Мы сидели и молчали с девочкой на бревне, и я осторожно клал ей руку на плечо. Мы купались в крохотной заводи маленького ручья…

А днем… Выскочить из калитки, пробежать по хрустящей щебенчатой дороге, забежать за девочкой, юной, нежной, прекрасной, загорелой, в цветастом летнем платье, и, взявшись за руки, побежать в лес, через овраг и ручей, туда, где сияют подсвеченные солнцем березы. Долго бродить, находя то гриб, то ягодку, а потом выйти к полю и смотреть, как далеко-далеко виднеются верхушки какого-то дальнего леса. Как это чудесно, как невыразимо прекрасно – в пятнадцать лет ходить со своей девочкой по лесу просто так, просто гулять…

Дома в поселке были в основном трех типовых категорий. Четырехкомнатные, пятикомнатные и шестикомнатные. Еще было несколько совсем скромных трехкомнатных «финских домиков» и два-три роскошных дома по индивидуальным проектам. Один из них – самый большой – принадлежал знаменитому языковеду академику Виноградову. Строил сам Жолтовский. Удивительно бездарное строение, эпигонское – как все у этого архитектора. Нелепая копия барской усадьбы с колоннами вокруг крыльца.

Мы сначала снимали дачу у писателя-чекиста Михаила Маклярского. Это был симпатичный мужик, высокий горбоносый еврей, похожий на всех своих коллег 1930-х годов. Потом эту дачу он продал еще более знаменитому писателю-чекисту, автору известных детективов Льву Шейнину. А наследники Шейнина уже в новое время – аж самому Березовскому. Конечно, у Березовского это была не единственная дача. Но ходили слухи, что именно здесь он прятался от каких-то неприятностей.

Мы снимали у Маклярского две комнаты. Он жил там с женой и старухой-тещей; еще у них была домработница. Моя мама смеялась над Маклярским: «Комически жадный человек!» Он приезжал на дачу и с серьезным видом протягивал домработнице пустые конверты от писем и ненужные приглашения из Дома литераторов. И говорил: «Это на растопку».

Все дачи были с водяным отоплением, которое тогда называлось «паровым». Но топились котлы углем. Уголь постоянно горел, начиная с поздней осени до ранней весны. Летом котел чаще всего гасили – то есть давали углю окончательно догореть. Но, бывало, в холодные вечера котел надо было разжечь снова. Целая история: наколоть щепочек, уложить их в топку, сверху положить дрова – сначала тонкие, потом потолще. Подсунуть под эти щепочки бумагу, дождаться, когда все загорится, и только когда всерьез заполыхают большие березовые поленья – вот тогда специальным совочком помаленьку подкидывать уголь. Так вот, писатель Маклярский именно ради этой растопки возил из Москвы старые почтовые конверты.

Когда я рассказал это каким-то молодым людям, намереваясь их посмешить причудами старого скупердяя, мне ответили: «Он поступал очень экологично!».

А еще Маклярский любил зайти на кухню, где сидела его старая теща вместе с домработницей, поставить перед ними тарелку и сказать: «Настасья Петровна, Танька! Вот вам котлета на двоих, рубайте». Это стало любимой шуткой моей мамы. Всякий раз, подавая на стол, она говорила: «Котлета на двоих, рубайте».

Рядом с Маклярскими была дача Климентия Борисовича Минца. Кто сейчас его помнит? В папином рассказе «Похититель собак» его зовут Борис Климентьевич: «худой такой дядька, веселый, с палкой в руке и высокий, как забор». Он вместе со своим соавтором Владимиром Михайловичем Крепсом (тоже жил по соседству) были авторами любимой детской радиопередачи «Клуб знаменитых капитанов», которая шла еженедельно чуть ли не сорок лет. Смешная пара: худой и долговязый Минц и круглый, приземистый Крепс, всегда с короткой толстой трубкой в зубах. В гостях он тут же доставал из кармана жестянку с пересушенным, как я сейчас понимаю, табаком, торопливо набивал трубку и окутывался сладким дымом. Тогда курили все и всегда.

Не было в СССР социальной регулярности и экономической логики, особенно в повседневной жизни. Казалось бы, нормальный человек сначала покупает вещи первой необходимости, потом – по мере роста заработков – приобретает жилье, потом или в крайнем случае одновременно с этим – автомобиль и только потом всякие дорогие забавы вроде загородной виллы, драгоценных украшений, антикварной мебели и коллекций живописи.

У нас было все не так. Я знал, все мои ровесники знали обеспеченных, да и просто богатых людей, которые, живя в коммуналках, покупали женам бриллианты; живя в крохотных хрущевках, коллекционировали драгоценные иконы и первопечатные книги. Ну, или строили дорогие дачи с первого гонорара, совершенно не представляя себе, что будет потом.