Город - Олег Стрижак

В уверенности, что это звонит мне жена, я схватил трубку… алло!

— Алло! Абонент! — гнусным голосом. — Абонент! Вы поговорили? Абонент! Вы закончили разговор?..

То была ночь безумия.

Я кидался, запахивая пальто, к дверям, возвращался, роняя перчатки и наступая на них, опрометью к телефону, поднимал и бросал в отчаянии трубку, я звонил, потеряв всякий стыд и остатки соображения, по всем телефонам, которые я изыскивал нервно в старых и новых моих записных книжках, звонил девочкам, лиц и фамилий которых я давно уж не помнил… и узнавал, что неведомые, забытые (мои) девочки переехали, вышли замуж, никогда здесь не жили, что неприлично звонить в коммунальные, личные, семейные квартиры в три часа ночи, что за телефонное хулиганство полагается… но мне было уже всё равно, мне было страшно, мне было настолько страшно, что внутри у меня что-то сжималось, и когда этому жуткому сжатию наступил предел, я заснул вдруг: как провалился в нехорошую черноту, заснул, лежа ничком на тахте, не сняв башмаков и пальто. Проснулся я оттого, что вспомнил о женщине, ждавшей меня всегда, да, сказал я себе, не открывая глаз, она единственная во всем мире любила меня, всегда, и, как видно, настало мне время прийти к ней и просто сказать: вот видишь, я и пришел. Да, сказал я себе. И открыл глаза, увидел рассвет за окном и горящий надо мной электрический свет, мятое черное пальто, растрепанные старые записные книжки на полу, и на ковре груду рукописей, сотни, тысячи опротивевших мне страниц, вот я и пришел, вслух проговорил я, и слова эти мне понравились. В них заключалась тайна новизны отношений, не до конца понимаемая мной. Бреясь задумчиво и отдыхая под холодным душем, я повторял эти слова, и начинал успокаиваться теплым спокойным счастьем. Вот видишь, я и пришел. И она поймет, моя женщина удивительного ума, удивительного веселья и всегда, в глубине своей, грустных чувств. Я пил кофе и вспоминал, как невероятно, вечно любила она меня, я любил ее, подчиняясь вечной силе ее темных, веселых глаз. Неужели мне нужно было дойти до отчаяния и пережить унизительный бред этой ночи, чтобы понять, что мое спасение и покой только в ней. Я расчесывал мокрые волосы и повязывал свежий галстук, подняв воротничок свежей, в тонкую синюю полоску, сорочки, и вспоминал ее темные волосы, тонкий румянец на нежных скулах, нежные мочки, проколотые серебряными сережками с малахитом, вспоминал, и желание вновь ласкать эти темные, великолепные, длинные волосы все теплей согревало меня, здравствуй. Вот я и пришел. Повязав прекрасным узлом свежий тяжелый галстук, я позвонил к ней в библиотеку, мне ответили, что сегодня она дежурит вечером в зале и придет на работу к трем часам. Значит, она была дома… я фамильярно и даже добродушно ударил носком изящного темного ботинка груду перепечатанных чисто страниц. Плевать я на это всё хотел! Ноябрьским свежим и синеватым утром, в распахнутом холодноватому мягкому ветру пальто я с удовольствием, задирая голову, рассматривая голубей, провода, сизую дымку над крышами Загородного проспекта, дошел до Кузнечного рынка, украшенного знаками Зодиака, подмигнул Скорпиону, который нас всех осенял в это свежее и замечательное утро, поднялся по трем ступеням под гулкие, пахнущие зеленью, яблоками, хризантемами своды рынка; свежих, ночью срезанных роз, к моему сожалению, не было, и я долго, придирчиво выбирал хризантемы, огромные, влажные, пышные, в белизне которых просвечивала нежная голубизна, и я выбрал их пять, на длиннейших, темно-зеленых и влажных стеблях с длинными, темно-зелеными, влажными листьями, человек, продававший их, рассказал мне, что он ночью прилетел с хризантемами из Ташкента, из солнечного и подернутого грустно осенью прекрасного города, нет, целлофана не нужно, целлофан только портит цветы и скрипит, поклон от меня садам и арыкам вашего благословенного города, нижайший поклон, три машины с пронзительно зелеными в синеватой свежести утра огоньками, выстроившись терпеливо цугом, ждали меня тут же, на бульваре Малой Московской, на углу Владимирской площади, но я решил, что уместнее будет сперва позвонить, положил хризантемы в машину на заднее сиденье, извинился и, улыбаясь чему-то, вошел в будку телефона-автомата. Здравствуй, сказал я. Вот видишь, сказал я. Вот я и звоню; я приду, к тебе, не нужно, спокойно сказала она, не звони мне, пожалуйста, больше. Да, она зналась со мной, не от хорошей жизни, поверь, милый, теперь забеременела, от мужа, и намерена к мужу вернуться, а от меня, спросил я (вся врожденная и обретенная моя глупость), от тебя, равнодушно сказала она, я делала три аборта, у меня даже мысли не появлялось родить от тебя, от него я хочу родить, если это тебе интересно, ведь ты любопытен, ты когда-нибудь видел, как мужики, натуральные мясники, по локоть в крови, нас освобождают от плода, от последствий минутного помрачения, без наркоза, не видел, так я тебе расскажу; я немного послушал и осторожно повесил трубку. Куда поедем, спросил шофер. Белизна хризантем покачнулась и поплыла перед моими глазами, и я почувствовал приступ дурноты, вискам стало холодно и жарко, простите, мне нехорошо, я пройдусь, нет, цветов мне не надо… не надо цветов! я сунул ему какие-то деньги и вышел, распрямился на холодном ноябрьском тротуаре, раздергивая одной рукой узел галстука, перешел бульвар Малой Московской и на углу Загородного и маленькой площади толкнул, одолев две ступеньки, дверь чебуречной, пропахшей мясным дымом, на мой галстук, растерзанный ворот здесь даже не покосились, здесь видали и не такое, я сразу выпил горького, отдающего жженым портвейна, почувствовал себя лучше и выпил еще, я не мог взять в толк и понять не могу до сих пор, почему эти женщины в своем поведении так загадочны, когда им от нас что-то нужно, они застенчивы, робки и очаровательны, и вспыхивают румянцем, и водят петлями, длительно, спутанными, смущенными и далекими от смысла словами… но когда им не нужно от нас ничего, они изъясняются грубо, точно, с краткостью и простотой командира десантного батальона.

Задумчиво воротившись домой, поднявшись к себе на шестой этаж, я снова сел в кресло, не снимая пальто и перчатки с левой руки, и вдруг с раздражением заметил, что эта поза становится мне привычной. Поднявшись, я пнул груду рукописей, но уже без приятельских чувств.

Пора было искать Мальчика!

Записная книжка, раскрытая, лежала на ковре, и какой-то из номеров телефонов был подчеркнут красными чернилами. Лена, Леночка было написано моей рукой, и выше, рукой незнакомой мне, Елена Константиновна, происхождения записи я не помнил, и у меня было задумчивое чувство, будто я увидел ее впервые. Ночью по этому номеру, к неизвестной мне Леночке, Елене Константиновне, я не звонил. Не очень уверенно я снял трубку; судя по номеру, телефон находился где-то в центре, на Мойке или на канале Грибоедова, недалеко от Невского… Доброе утро, несмело проговорил я. Могу ли я… Можно ли пригласить к телефону Елену Константиновну. Нет, ответил мне сдержанный, строгий мужской голос. Елена Константиновна умерла.

Желание найти Мальчика, как я вижу сейчас, было не до конца уверенным, но в ту пору я еще не Умел быть в меру откровенным с собой. Желание найти Мальчика возникло в тот миг, когда я разозленно пнул груду постылых мне рукописей, и страницы разлетелись по комнате воркующими голубыми и серыми тенями. Желание было нестойким; вероятно, я даже боялся возможной с ним встречи; во всяком случае, начало моих, исполненных решимости, поисков представляется мне теперь несколько странным.

Из обрывочных разговоров в тот вечер, на Фонтанке, я мог понять, что гости, приведшие с собой никому не известного Мальчика, сами не знали, почему он здесь и зачем. Идя через Екатерининский скверик, они увидели Мальчика возле памятника императрице, ну что ты, сказали они, испытывая извинительное желание развлечься, и Мальчик сказал им лениво, не нервничайте, хотите выпить? у меня с собой есть, что-то мне нынче грустно, не трепись, сказали они с простотой, приличной в те годы в нашем доверчивом и чудесном городе, пошли с нами, там выпьем; и Мальчик встал со скамейки, где сидел и смотрел на вознесшуюся в вечернем небе бронзовую императрицу, и пошел. И вечерами в ноябре, чуть посмеиваясь над моим простодушием, я стал, как бы прогуливаясь и невзначай, приходить, примерно в то время, когда встретили здесь Мальчика, к памятнику Екатерине и ее вельможам. Екатерининский сквер, хранимый, как в изящной корзине, в плетенной из черного железа ограде, уже сбросил давно и позднюю желтую листву, и чернел в ночной городской полутьме. Освещенная гранеными торжественными фонарями, бронзовая императрица возносилась величаво, загадочно над окружившими ее подножие адмиралами, графами и князьями. Ее фигура, чуть устремившаяся вперед, будто летела в ночи, освещаемой прожекторами. Мантия, длинная и великолепная, с горностаевым бронзовым нежным подбоем, ниспадала с плеч этой женщины и тяжелыми, вечными складками черной бронзы, украшенная византийскими древними орлами, укрывала гладь высокого подножия, похожего издали на громадный, невиданный в мире колокол. Все виделось мне загадочным и торжественным: и канделябры старого чугуна с гранеными фонарями по углам площадки, невеликой, где хрустел под шагами мокрый вечерний песок, и плетеная железная решетка, и вознесшийся высоко, черной гладкою бронзою, памятник; и я удивился легко, заметив вдруг, что памятнику, и скверу, и канделябрам нет еще и века. Огнями переливался вечерний Невский. Горели огни; хрусталь и витражи магазина Елисеева. В черном небе горела красная реклама театра Комедии. Дом, где жили празднично, магазин и театр, дом со скульптурами и витражами, тоже виделся мне старинным, а ему не исполнилось и семидесяти лет, время таинственно уходило в мокрой, насмешливой темноте ноябрьских вечеров, и я не понимал, как ему удается увлекать меня мнимой надежностью, всего лишь восемь лет, и мне кажется, так давно, восемь лет минуло, шел великий и удивительный шестьдесят первый год, и осенними вечерами в этот мокрый и облетающий, темный сквер, к бронзовой императрице, прибегала на встречи со мной тоненькая девушка восемнадцати лет с большими и влажными, насмешливыми глазами, с вечной насмешливостью и загадкой поглядывали они снизу вверх, и искоса, не хочется вспоминать ее имя, потому что имя уже есть конкретность, ее жизнь, ее муж и какие-то дети, и всё это не может иметь никакого отношения к моей жизни, просто были темные, мокрые вечера, кончалась осень, и я любил ту девушку в беретике, изящно сдвинутом на бочок, у меня щемило в груди, когда я видел, как, под екатерининскими фонарями, весело и легко прыгает она через лужи, торопясь ко мне, в пальто, узеньком в талии и расширенном книзу, в закрытых туфельках на высоком каблучке и со шнурочками, и шикарные темные чулочки в свете фонарей блестели… говорят, что утраты становятся приобретением; не знаю; череда горьких утрат привести может к болезни, или к жестокости; горькую потерю той девушки, с влажными и насмешливыми, загадочными глазами, я пережить, кажется, так и не сумел, хоть отчаиваться грешно, не принадлежала мне загадочная девушка, и загадочности в ней было на грош, в восемнадцать годиков умна была ранним женским умом, и всего, что хотелось ей, я ей дать не умел, три копейки в худом кармане, и даже пальто на мне было чужое, я вернулся в ту осень из армии, исступленные и почти запретные ласки в вечерних темных подъездах, мне уже было двадцать четыре, и однако я был безнадежно глуп, каковую черту сохранил во всю мою жизнь, и еще, с грустью думаю я, я был чист, что утрачивается незаметно, и уже не вернуть, чист, что в изощренном взгляде читается синонимом глупости, и особенно чист в отношении к женщине, качество, которое женщин совершенно не интересует, и даже приводит их в раздражение, и отсутствие какового качества, в слёзный и гадкий час, вызывает тьму горьких упреков, и нужно быть законченным идиотом, чтобы говорить моей девочке, что говорил ей я; я вернулся с военной службы, проведя три года в забайкальской тайге, и чувствовал себя умудренным, и рассказывал ей увлеченно про моего командира батальона, про ночные прыжки, ах, издевалась она надо мной, кому это нужно, черными мокрыми вечерами в октябре шестьдесят первого года я мучительно чувствовал, что мир, где мы с нею жили, изменивается, чувствовал и, быть может, пытался ей рассказать, но ни слов и ни мыслей отчетливых я не имел, а читала ты, во вчерашней газете, как сняли тяжелый снаряд, лежал в куполе Храма на Крови, застрял и не разорвался и лежал с сорок третьего года, ах, смеялась она, читать газеты, война, кому это нужно, шестнадцать ведь лет прошло, искренняя девочка, осенью шестьдесят первого года казалось, что война забыта навеки, еще не знали понятия ветеран, еще младшему призыву фронтовиков было по тридцать пять, и комбат мой был боевой офицер, прошедший войну от первого дня, и комроты имел фронтовые медали, я говорил ей, что военное дело очень нужное и почетное, и изрядно в том преуспел, трепетно я целовал ее, не умея предположить в ней ни лукавости, ни жестокости, я ни на что не годился, мы гуляли в вечерних, темных и мокрых парках, она напевала тихонько, ла-ла, за Вислой темной, еще год оставалось прожить до кубинского кризиса, что положил начало реальности следующей войны, лежат в земле сырой, я не умел предположить в усмешке ее взглядывающих искоса глаз отчужденного сожаления, или презрения, оттого, что я вновь поверил глухому ее не нужно, и не взял ее в темной парадной, я ни на что не годился, и когда я это пишу, горло мне сдавливает ненависть, три копейки в дырявом кармане, чужое пальто, бильярдист и начинающий, неудачливый картежник, а девушка с влажными, насмешливыми глазами, в темных чулочках, уже чувствовала жестко, что ей нужно быть женой, я говорил ей, что военное дело почетно, и изрядно в том преуспел, уже в декабре она вышла замуж за капитана второго ранга, командира подводной лодки; муж ее удачно и даже с успехом пережил тогдашнее сокращение вооруженных сил, теперь он вице-адмирал, служит в Москве, а ей, ни к чему вспоминать ее имя, красивой вице-адмиральской жене, еще нет сорока, и мне говорили, что она любит лихо водить вишневую волгу, вывозя по магазинам красавиц дочерей, в мерзком и мокром начале зимы она позвонила мне, в ту квартиру, где снимал я убогий угол, дело с восстановлением в университете, в пятьдесят восьмом меня исключили за гулянки и клетчатый пиджак, тоскливо затягивалось, и на койку в общаге я прав еще не имел, и сказала, что встречаться со мной она больше не хочет, и вообще выходит в четверг замуж за капитана второго ранга, командира дизельной лодки, и когда я спросил, потерявшись, почему она разговаривает со мной таким тоном, она сказала, что у нее за щекой конфета; огнями переливался вечерний Невский; и Мальчик не приходил.