Город - Олег Стрижак

Кругом прав Калмык. Черт знает, как очутился рядом со мной Хромой. Истерик, подонок, сволочь. Волочил ногу в тяжелом ортопедическом ботинке, припадая на металлическую палку. Той палкой Хромой любил драться; и дрался изощренно и жестоко. И ведь было в нем, ненавидящем весь мир, какое-то горячее очарование, неукротимое, что так притягивало меня к нему.

Как он играл на бильярде! ненавистью, вдохновенной, клал шары, чуть не выламывая лузы. Как он играл в карты! и с какой торжествующей усмешкой пересчитывал деньги, издеваясь над проигравшим. И мне искренне хотелось ему нравиться… что-то неприятное, о чем даже не хочется вспоминать. Осенний солнечный день, в переулке под кленами, на Ждановке. Пацаны, мелочь, все лет десяти, вдруг кучей кинулись бить Хромого. Кинулись избивать Хромого с лютой, непонятной мне враждебностью; и я Хромого защитил.

В ту осень Хромой исчез. Как в воду. Кто-то говорил, что его убили; за что убили, неизвестно; но я знал, что там было за что убить. Темная история; темная очень; и я забыл Хромого с облегчением; и забыл глупую драку с мальчишками в переулке на Ждановке. Уже я восстановился в университете; глубокая, синяя зима; и я сочинял ночами книгу: еще не зная, что пишу книгу; великолепная жизнь… Чичагов был адмирал.

— …Чичагов был адмирал.

Обернувшись на голос, в сумерках ноябрьских, в желтом свете фонарей, я увидел: кучка исполненных серьезности людей возле памятника Екатерине, гости нашего Города, уважительно внимают. И самый важный из них, деревенский авторитет:

— …Ну, Суворова все знают. Безбородко любовник её. Бецкого не знаю… Чичагов адмирал. Орлов любовник её; пьяница. Державин поэт. Дашкова ейная фрейлина. Румянцев генерал… Потемкин ее любовник; потемкинские деревни. Суворова знаем…

Густое презрение толкнуло мою душу. Привычное презрение, высокомерие. Лишь когда гости Города ушли изучать, универмаги Пассаж и Гостиный Двор, я в чем-то усомнился. После ночи, когда побил меня Мальчик, ночей, когда кинули меня моя девочка актриска и моя жена, и после всего прочего, я начинал взглядывать на себя с сомнением; которое еще не трезвость, но уже кое-что. Господи, мне было чуть больше тридцати лет, и как же я молод, юн был в ту пору; и неодолимо глуп. Господи, вслух подумал я, а кто же я такой, как не гость моего Города; я, появившийся здесь в первый раз в пятьдесят пятом, с фанерным чемоданом, и затем в шестьдесят первом, в солдатском кителе и яловых сапогах, с чемоданом чуть получше.

Древний, вечно юный Аполлон царил над ярко освещенной, белой колоннадой Пушкинского театра, куда я не ходил ни разу в жизни. И ученые мужи древности в освещенной колоннаде Публички, куда я входа не знал; интереса не было, и привычки. Чем же я лучше деревенского авторитета? Княгиня Дашкова, императрица Екатерина, кажется, упоминались в истории русской литературы восемнадцатого века; прочих вельмож Екатерины университетский курс, филологический факультет, вообще обходил умолчанием; ну, и я, картежник и сочинитель, не был усердный школяр. Что я помнил из века Екатерины?

Пуля дура, а штык молодец. Переход Суворова через Альпы. Потемкинские деревни. Румянцева победы; старик Державин нас заметил. Флоты жгла, и умерла… Разве это когда прощается, чтоб с престола какая-то блядь (Есенина в ту пору любили).

Лавр…

Все увито лавром.

Титулы: Таврический. Рымникский. Задунайский. Италийский. Чесменский… горделивые шпаги; ленты и звезды. Невский, в тридцати шагах, шумел вечерним шумом, гулом, переливался огнями, а в темном сквере возле Екатерины и вельмож ее, освещаемых канделябрами, каждый в пять граненых фонарей, клубилась тишина; и тишиной звучали вознесшаяся в темноту черная бронза, полированный великолепно гранит; я засматривался движением вечерних теней, я заглядывался на княгиню Дашкову, красавицу; вырез глубокий ее платья, изящество ее рук, плеч, и красиво склоненной головки; и орденская лента, и широкий, вольными и тяжелыми складками лежащий подол ее платья, и маленькие туфельки, и тяжелый фолиант на коленях; я начинал влюбляться в бронзу. И переживал трудную зависть: к чужому изяществу, чужому очарованию и красоте, которые уже суть счастье; к чужой известности…

Шестью годами позже, в семьдесят пятом году, в доме на канале Грибоедова, в темной комнате, где горела укрытая индийским платком лампа, и в просветах штор поблескивали тускло под угрюмым летним дождем золотые львиные крылья и чернела ограда Ассигнационного банка, я, будто шутя, и непритворно смущенно покаялся хозяйке дома, Насмешнице, в давней любви моей к памятнику Екатерине, и Насмешница рассмеялась, ну, кто же не любит теперь тот памятник, нынче модно его любить, к тому же он такой темный, изящный, старинный,

красивый, и, увлеченный се доверием, я, уже против воли моей, повинился в темной ревнивости моих чувств к Истории, влечении к волшебству ее, в желании писать что-либо из истории, и в моей неприязни к загадочности чужих мне отношений между истлевшими в земле людьми, неприязни к запутанным перечислениям календаря и сражений; и она засмеялась вновь, недаром написано в книге: бедствия нынешнего образования в том, что оно прячет истинные размеры человеческого невежества, имея дело с людьми старше пятидесяти лет, мы точно знаем, чему их учили, а чему нет, — зачем вам горевать, коли смущаетесь спрашивать и смущаетесь читать; займитесь чем-нибудь иным… по-моему, пришло время признать, что исторические романы суть ложь; и если вам вздумается заняться чем-нибудь, вы должны будете определиться: хотите ли вы писать традиционный роман, где будет много домысла, полностью предсказуемого тем, на что вы способны, очень немного точности, очень немного правды, а истины вовсе не будет; или вы будете писать чистую историю, где будет и приближенная точность, и немного правды, а истины опять-таки не дождетесь; или героическую поэму, где мера вашей гениальности безжалостно отмерит вам возможность постижения вами истины, и где не будет ни точности, ни правды; пришло время нащупывать некий новый жанр, для чего неплохо бы присмотреться к хорошо забытому и французскому и русскому символизму, вы привыкли думать, что символизм ругательное слово, а это в переводе означает всего лишь метод диалектического единения, мировоззренческий метод… единение точности, правды и истины: угадаете ли?.. разговор переменился и тем, кажется, и кончился {4}, но вот что меня занимает сейчас: что имела она в виду, говоря о нужности нащупывания неизвестного прежде метода письма и поминая неслучайно символизм? Боясь запутаться в хронологии моих записок, все еще мечтая о классически последовательном изложении, я уже успешно запутываюсь. Теперь, в настоящую пору, поздней осенью 1980-го, я вспоминаю осень 1969-го, и июль 1975-го, то, как в 1969-м я вспоминал 1961-й, и как в 1975-м вспоминал 1969-й; всё это никак не укладывается в единую картинку: в каждое из вспоминаемых мною мгновений я неизбежно оказываюсь другим. Мне никак не определить изменения, происходившие во мне. Как же я дерзнуть мог писать о неизвестных мне, придуманных мною людях! Чужой человек: не только чужой мир, но мир головокружительно изменяющийся. И живет такой человечек в мире громадном, изменяющемся еще более тревожно. Изменения, их взаимовлияние: единственно возможная хронология. Четвертый год уже, сущую вечность, Насмешницы нет в живых. Унылое время. То, что я помню о ней (непростительно мало), то и живет, покуда жив я; не изменчивость ли, мучительно головокружительную, человеческой души в из меняющемся и крутящем мире имела она в виду, говоря про искание истины в давних, утраченных делах истории? Погибшее мое время. Кажется, она любила Мальчика. Мальчик, как я вижу теперь, любил ее. Вот о чем я должен написать, тем более, что развязка их истории (развязка, которую Насмешница изумительно точно предчувствовала) приключилась, волей случая, у меня на глазах, возле висячего мостика с золотокрылыми львами, в тени летних деревьев, висячего мостика через канал Грибоедова. В течение восемнадцати лет (вещее значение слов течение лет) я четыре раза всерьёз встречался с Мальчиком. Четыре года ушли у меня на сочинение романа о Мальчике… отчего же теперь воспоминания мои разбредаются, и даже враждуют?

Вечерами осенними, у памятника Екатерине, в темноте, изводило меня и мучило желание успеха. Я всерьез загрустил вдруг о юности, о чистоте моего семнадцатилетия. Я не увижу знаменитой Федры, в старинном многоярусном театре; и теперь, ночью больничной, эти стихи мучат, рвут мне душу; я не увижу знаменитой Федры, в старинном многоярусном театре. Я не услышу, обращенный к рампе, двойною рифмой оперенный стих. Негодованьем раскаленный слог. Я опоздал на празднество Расина! Измученный безумством Мельпомены… Господи. Дано же человеку было счастье писать такое; те стихи читала вслух моя девочка, давно уж меня забывшая (серым днем, или уже