Нерешенная задача - Елена Валентиновна Муравьева

Миррано от стоп до макушки, как затмение и потом он почти каждый день будет прокручивать в своей памяти все происходящее и сделает один лишь единственный вывод, что он, как никогда в своей жизни, позволил вырваться всем своим эмоциям и гневу, подавляемому всю свою сознательную жизнь, но, что точно он знал, тогда разум совсем был задавлен неким стихийным, необузданным чувством. Как тигра, выпустили на свободу из клетки, голодного и подстёгнутого запахом крови! Он зачем-то бросил на голову ёрмистру сбоку свой пиджак, и это возымело некий результат, так как тот атаки с правой стороны не ожидал и когда его рука только была занесена для того, чтобы ответить Игн на удар, Миррано уже как обезьяна повис на нем, закрутив пиджаком ему лицо с головой. Игн со всей силы пнул ёрмистра в живот, и они втроём, как в свалке, упали на булыжники. А сверху на них повалилось ещё пару человек полицейских, пытаясь высвободить своего командира.

Рабочие восприняли это как призыв к действию и резко подались вперед, кто-то даже сплюнул в свои большие, натруженные кулаки, но быстро на них ощетинились штыки и полицейские, лишь в первых рядах, отступили, дав место солдатам с более весомым оружием. И уже тренированные, быстро ориентирующиеся в ситуации, они четким, широким шагом стали наступать на толпу. И толпа дрогнула, передние резко подались назад, но задние ряды еще не готовы были отступить, так как им хорошо не было видно происходящее и так получилась давка.

Но солдаты не пускали в ход оружие. Они били кулаками в лицо, живот, со всей силы толкали человека в грудь. Возникла громкая возня из-за временной давки, но она очень скоро рассосалась. Народ стремительно стал изворачиваться от ударов и бежать. Да. Люди побежали.

Миррано ничего не видел. Его чем-то тяжелым ударили в висок, потом в живот так, что он согнулся, чтобы глубже выдохнуть, ибо у него сперло дыхание, его саданули по голове и все. …Одна сплошная темнота!

Очнулся он в наручниках, его рывком подхватили с мостовой и поволокли в экипаж. Когда его туда впихнули, Игн, с такими же наручниками, с разбитым лицом, уже сидел там. Миррано охнул всей грудью и, к стыду, можно сказать, чуть не заплакал. Игн почувствовал его мысли и рукой показал, чтобы он «Не дай Бог, проявил свою слабость!». Тогда Миррано необходимо было отвернуться, чтобы не видеть окровавленного лица своего друга. Уставившись в окно, Миррано встряхнул плечами, ему страшно было подумать, что их теперь ждало! Но, человек, такое сложное существо, эмоции, переживаемые в какой-то момент, могут приходить неоднозначно и это его самого удивляло. Из глубины какого-то животного интуитивного начала своей сути, к нему пробивалась тихая радость. За столько лет его жизни, обусловленной ежедневной обыденностью, стрессами и постоянной ответственностью за людские жизни, он первый раз «выпал из обоймы», как сказал бы ему Игн. Он сделал то, что все время душил и прятал в себе, боясь осуждения окружающих. И вот — это уже произошло! И груз спал с плеч. Тот, который он носил много лет. Произошло раскрепощение. И у него ноющей болью тянуло живот и от спазм раскалывалась голова, но в душе прорастала и пробивалась на верх его шальное чувство свободы, той, которая есть только на духовном уровне, от оков светской обусловленности, вечной подавленности.

Хелен вечером занималась девочками, потому что нянечка занемогла. От духоты и напряженности, которая витала везде, у неё поднялось давление и Хелен, как медик, заставила её выпить мелко нарубленной петрушки с молоком и принять прохладный душ, а сама, вынуждена была кормить детей и уделить им всё своё время. И когда, к девяти часам вечера, отец семейства домой не вернулся, она ещё заставила себя оставаться спокойной, потому что не любила нагружать себя озабоченностью за кого-то. И быстро отогнав от себя мысли о его отсутствии, уложила кое-как девочек спать и сама, приняв душ, почувствовала себя слишком уставшей.

Среди ночи её только первый раз ударила страхом мысль, что супруга так ещё и нет в доме. Он не возвращался. Сев на постели, она стала прислушиваться к каждому шороху в доме. Тишина была глухая и давящая. Посмотрев на нетронутую подушку, ей стало жутко. Но бродить тенью по квартире было бесполезным занятием, волнение от этого не угаснет. Она упала назад на подушку и уже вторая половина ночи для неё прошла в тревожной духоте и муке. Утро она встретила головной болью. Разбитая и не выспавшаяся, она побрела на работу, с одной только целью, выпросить себе выходной и отправиться в больницу к доктору Цобику. Потому что у неё даже предположений, куда мог подеваться её супруг не было. Он мог быть не предсказуем. Он мог запить, но её, в любом случае поставили в известность о его местопребывании. А тут! Это черт знает — что такое!

В больнице царил аврал. День назад пропал один доктор — Игн Йошек, а сегодня пропал Анри Миррано. И главное после того, как его попросили отыскать своего коллегу. Доктор Цобик конечно же за волновался, но всё время думать об этом, ему было не до суг. Он крутился «как белка в колесе». В больнице остался один опытный доктор и только несколько зеленых студентов, которые лишнего шага боялись сделать без его одобрения и ему казалось, что «мир сошёл с ума», люди вокруг были обозлены на правительство, на полицию, на своих работодателей и все, что их окружало.

Когда Хелен появилась в больнице, доктор Цобик не смог уделить ей внимание и только развел руками. Но у Хелен настроение становилось мрачнее некуда. Женская интуиция подсказывала, что случилось что-то более глобальное, чем простой загул Миррано. Последняя надежда его найти зиждилась у цыган, но ей до ужаса не хотелось туда идти. И главное, попросить дать ей провожатого она не могла, так как сочувствовала доктору Цобику чисто профессионально в эти тяжелые дни. Да. Жизнь изменилась и каждый новый день приносил все больше проблем и до чего это все докатиться?

Думая об этом, она вернулась домой и отправила к цыганам своих мальчишек, так как Гельмут был с ними на короткой ноге.

И когда мальчишки вернулись, рассказав ей о том, что отец угодил в тюрьму, за участие в манифестации, она не поверила по началу. Все что угодно, но это никак