Годы оккупации - Эрнст Юнгер

Между тем здесь, в Кирххорсте, в ту же ночь 20 июля были спрятаны в надежное место мои бумаги. Известие о покушении и парижских событиях отозвалось всюду, как разорвавшаяся бомба. Можно было предвидеть, что за этим последует большое кровопускание, как это и произошло в действительности, к сожалению, даже в тюрьмах. Те, кто стоял у власти, стали подумывать, что ей скоро придет конец, и отдавали приказы казнить заключенных, которых они долгое время придерживали. Наши домашние пережили тогда беспокойную ночь, они трудились, не покладая рук, сновали в промежутках между воздушными тревогами туда и сюда, зато к утру в доме не осталось ни одного письма.

Таким образом, сохранилось, как я вижу теперь, сочинение о заложниках, причем остался экземпляр с пометками Отто фон Штюльпнагеля. Так получилось, что именно сейчас генерал очутился поблизости, он лежит в госпитале и прислал ко мне доверенного человека спросить, сохранилась ли у меня эта рукопись и может ли она пригодиться ему для защиты, он как раз готовит для этого материал. В связи. с этим я еще раз перечитал ее и думаю, что вряд ли кто-то из противников способен поставить себя на его место, да и вряд ли у них есть такое желание. Когда-нибудь, через много лет, это положение, возможно, переменится.

Это чтение произвело на меня глубокое впечатление по особой причине. К своему тексту я присовокупил тогда в виде приложения переводы прощальных предсмертных писем погибших заложников Нанта к своим близким. Они показывают, какого величия может достичь человек, когда он уже отказался от своей воли и уже ни на что не надеется. Тут проступают совсем другие сигналы. Тут люди забывают о страхе и ненависти; и предстает незамутненный человеческий образ. Мир убийц, яростных мстителей, слепых масс и префектур канул во тьму; а впереди уже показался первый отблеск великого света.

Ночи становятся прохладнее; листья и плоды уже не подернуты серебристым слоем росы, она ложится на них крупными бусинками. Кормовая капуста наливается силой; она кудрявится словно тина на дне туманного мира. У этого растения особая красота подводного мира, и оно дает представление о богатствах полярного круга. Я открыл на письменном столе книгу со стихотворением Броккеса,(Брокес Бартолъд Генрих (1680–1747) — немецкий барочный поэт, в своем творчестве много внимания уделял формированию ясных и простых представлений о природе и человеке. Юнгер цитирует стихотворение из его сборника «Irdische Vergnugungen in Gott» (1721–1748).), которое он посвятил ей в своих «Божьих радостях на земле»:

Was bey dem braunen Kohl noch mein Bewundern häuft,Ist, daß, wie ich anjetzt in dieser Pflanz entdecke,In ihr recht was besonders stecke,Da sie, durch Wärme nicht, nur durch die Kälte, reift.

(Все больше я дивлюсь на кормовую капусту,/ Потому что, как я заметил теперь,/ В ней таится нечто особенное, /Ибо созревает она не от тепла, а от холода.)

Гусеницы на листьях впадают в глубокое оцепенение; солнце их чудесно оживляет. Очарование осени проявляется в контрасте студеных ночей и полуденных часов, смерти и света, облеченных в золотую меланхолию. А ко всему еще и листопад, и созревание плодов, грибной народец возле гнилого пня и большой паук, ткущий в лесу паутинные сети. Путник проходит сквозь них, не замечая в сизой тени. Про некоторые вина и некоторые характеры мне часто думалось: вот это пришло из страны, где осени нет.

Закончил: «О происхождении языка» Якоба Гримма. Это сочинение занимает место между Гердером и Дарвином в срединной низине, толкуя язык как человеческое изобретение.

Пользуясь применяемыми здесь средствами, невозможно понять божественные и животные истоки языка как высшее единство, объединяющее эти противоречия, так же как нельзя таким образом понять единство свободы и предопределенности или смерти и бессмертия. Человеку даны эти противоречия, чтобы он их примирил, и тем самым он примирит себя с миром. Они — те скалы, у которых его ожидает благосклонное эхо, они — зеркало, в котором проявляется его духовный облик.

Вот так нужно читать книги: нужно видеть автора.

Далее: «Une Conquête Méthodique»(Победивший метод (фр.)) Валери.[112] Перед войной Герберт Штейнер[113] обратил мое внимание на это сочинение, вышедшее в «New Review» по инициативе Уильяма Генли.[114]

Значение этой работы состоит в том, что она представляет собой раннее прозорливое предостережение об опасности технических методов, которые сейчас заполонили мир, и слепого репродуцирования, которое грозит задушить высшее творческое начало в жизни. Хороша его мысль о том, что образование современного национального государства тем более способствует развитию чистой методики, чем позднее оно осуществлено: совершенно так же, как рост появляющихся на голом месте городов основывается на геометрических планах. В числе таких наций Валери в 1896 году называет Германию, Италию, Японию и полагает, что к ним могла бы относиться и Россия, если бы этому не препятствовала громадная протяженность ее просторов. Таким образом, тут он уступает в проницательности Токвилю. Разумеется, он подходит к вопросу с позиций эстетика, а не политика.

В качестве прототипа планомерно действующего завоевателя, который все успешнее противопоставляет интуиции — время, гениальной одаренности — упорную посредственность, у Валери выступает прусский генштаб, олицетворением которого является Мольтке. Тем самым он ограничивает свои наблюдения слишком узкой областью и ставит под угрозу пропорциональность общей картины.

Потому что, несмотря на всю точность описания надвигающейся угрозы, в своем полемическом применении оно явно неудовлетворительно. Автор ставит себя в такое положение, когда против него могут обратить его же оружие, поскольку рациональное упрощение жизни, которое так пугает нас в немцах, несомненно, первоначально исходило из Франции. Там берут свое начало ценностные установки XIX века. Один из его признаков представляет собой победное шествие десятичной системы, сопровождавшее продвижение наполеоновской армии. В Германии еще сохранялось то, что выросло естественным путем, это, в частности, было замечено французскими романтиками. Великое падение ценностей наступает лишь со второй половины XIX века. Вопрос же о том, господствовала ли в Берлине времен Вильгельма I и Мольтке меньшая степень органической ответственности, чем в Париже времен Золя и Наполеона III, вряд ли можно считать решенным, особенно если не смотреть на вещи с чисто западноевропейской точки зрения. Ведь тут еще оставалось так много несделанного. Можно также задаться вопросом, не был ли первый раздел Польши началом той conquête méthodique, о которой говорит Валери, став первым толчком к разрушению мира. В этом Мария Терезия доказала, что она как государыня и как мать мыслит более здраво и справедливо, чем Кауниц и Фридрих.

Примечательным остается и то, что мощный акт нормирования, произведенный в 1789 году и затем продолженный Наполеоном в европейском масштабе, затронул во Франции область частной жизни гораздо меньше, чем в Германии, а потом, под влиянием немецких социалистов, и в России. Точно так же и в Англии революция оставила нетронутым очень многое из давно существующего, включая даже смешные пережитки. В этих странах есть противовесы, которые противостоят нормированию и его политическим последствиям, в Германии же их нет. Поэтому в Германии часто оказывает разрушительное действие то, что в этих странах способствует благоденствию.

Пополудни приходил капитан Томас и передал привет от Стюарда Худа. Последний работал у англичан в том ведомстве, которое у нас называется Iс, он навестил меня сразу же после начале оккупации. Сейчас он снова вернулся в Шотландию и работает там над переводом «Мраморных скал». Таким образом, встреча оказалась плодотворной, да и в остальном мне в общем и целом не приходится жаловаться на моих оккупантов.

Томас привез мне куски перевода. Худ предлагает переводить «Oberförster»(Старший лесничий (нем.)) как «Chief Ranger». Немецкое слово должно было выражать представление об иерархическом порядке, которое приобретает мистический оттенок, как у Гофмана его тайные советники.

Мы вступили в такие времена, когда собственность следует уже называть не ворованной, а самоубийственной. Несчетное число людей поплатились жизнью за то, что вовремя от нее не отказались. Одна часть человечества живет за счет другой, которая этого еще не поняла. Так будет продолжаться еще некоторое время; затем отчуждение коснется и той собственности, от которой люди избавляются в последнюю очередь, то есть тела, а следовательно дело кончится рабством или каннибализмом. Или же образуется новая собственность.