Тихий океан - Герхард Рот

Они как раз проезжали мимо двора вдовы.

— Знаете, чей это? — спросил доктор.

Ашер кивнул.

— Ее муж до самой свадьбы жил в коровнике. Только тогда он в первый раз спал в настоящей постели, на простынях. Это было в тысяча девятьсот пятидесятом году. Все подмастерья и безработные в тридцатые годы зимовали в коровниках. Спросите у тех, кто постарше, они вам расскажут. Они спали в свиных корытах, на соломе. К нищете все привыкли.

Нечего сожалеть о прошлом, сказал он. Тогдашнюю нищету теперь трудно себе представить, ведь о всеобщей бедности уже начинают забывать. Сегодня такое даже страшно вообразить.

— Только подумайте, многие тогда ели собак и кошек, особенно многодетные семьи.

Свинина-то была дорогая, вот и варили то, что доставалось бесплатно.

— Большинство сейчас не хочет об этом вспоминать, но некоторые готовы в этом признаться. Говорят, не противно, особенно собачатина. Ну, и само собой, они так умели ее приготовить, что от свинины и не отличишь.

А у многих, мол, не было и того.

— Правда, правда, — заключил он.

Они снова ненадолго замолчали, а потом доктор продолжал:

— Сравните хотя бы две деревушки, Томбах и Оберграйт. В низине, в Томбахе, живут бывшие горняки. Земельные наделы у большинства из них маленькие, но дома новые, кирпичные, с ванной и современной мебелью. В принципе, живут они как в предместье крупного города. Почти все имеют какую-то работу, сельское хозяйство — для них побочное и непрестижное занятие, потому что они обучились какому-то ремеслу и на протяжении нескольких поколений представители их семей были ремесленниками. Они получают пенсии, могут рассчитывать на неплохие страховки в случае болезни, и потому ощущают какую-то уверенность. А здесь, на холмах, у крестьян в основном мелкие наделы. Многие из них тоже работают, но только последние десять-пятнадцать лет, не больше. Некоторые вообще не могут перестроиться, и на работе с нормированным рабочим днем подолгу не задерживаются. Поработают немного там, немного сям, уволятся, в промежутках живут на пособие по безработице. Есть и такие, кто каждое утро на фабричном или заводском автобусе ездит на работу в Грац, а к вечеру на том же автобусе возвращается обратно. Большинство забросили свои земельные участки. А бывает наоборот, крестьяне всеми силами стараются сохранить свое хозяйство: разводят пчел, роют рыбные пруды, сажают яблони и сливы, открывают в собственных кухнях крошечные кабачки, в которых продают в розлив самодельное вино, при том, что там теснится вся семья: дети, старики, хозяйка; телевизор не выключается круглые сутки, а по вечерам нет отбою от пьяниц, которых везде хоть пруд пруди. Находятся и те, кто пробует развозить молоко: каждое утро, до восьми, нужно доставить молоко на сборный пункт, а потом развезти по дворам пустые бидоны. Постоянного места у них нет, платят им сдельно, по количеству привезенных литров. Ни одного выходного в году, только поторапливайся, а не то молоко прокиснет. Тогда им отвечать. Большая часть оплаты уходит на ремонт трактора, на шины, на солярку. Нет ни тринадцатой, ни четырнадцатой зарплаты, ни отпуска, ни воскресенья, ни Рождества. Вот и остаются три тысячи шиллингов в месяц — побочный заработок. И все же многие стремятся к «благам цивилизации». Больше всего им хочется все разрушить и начать сначала. Часто они строят возле старых домов новые, а старые потом сносят или сдают приезжающим на выходные горожанам, которым стабильный доход служащих или чиновников позволяет на несколько дней «вырваться на природу, подышать свежим воздухом». У них вечное безденежье, денег всегда не хватает, и потому они с детства привыкли ко всему подходить с позиций материализма. Они все меряют деньгами, а значит, тем обиднее видеть, что они беднее городских. Ну, и что же они делают, чтобы походить на них? Строят загородные дома, а еще одеваются как в городе, стригутся, как в городе, разговаривают как в городе. В своих желаниях и потребностях они подражают горожанам. А на себя готовы махнуть рукой. Последнее время встречаю здесь все больше невротиков. Они ведь по-прежнему живут здесь очень уединенно. Во время сева или жатвы часами просиживают они в кабинах тракторов, одни кормят скотину, одни убирают урожай. Если не пойдут в трактир, то с наступлением темноты окажутся отрезанными от мира, как на корабле в открытом море. Тогда одиночество воспринимается еще острее. Многие пьют, а одиночество в сочетании с алкоголизмом — причина большинства самоубийств. Но не подумайте, что здешняя жизнь крестьянам не нравится. И не подумайте, что они не осознают свое положение. И все-таки они не хотят уезжать. Они не могут бросить знакомую до мельчайших подробностей деревню ради жизни в безликом большом городе. Пусть они даже смеются друг над другом, зато все друг друга знают, доверяют друг другу. Зайдите в любой дом во время обеда или полдника, и вас, само собой, посадят за стол. Вы можете в любой дом прийти незваным, и к вам придут без приглашения. Дверных звонков нет, днем двери не запирают. Все праздники они отмечают вместе, а потом любят о них вспоминать, и очень веселятся. Самое главное, что все здесь знают друг друга: по школе, по пожарной части, по Товариществу, по охоте, свадьбам и торжественным шествиям, по деревенским ярмаркам с шатрами и гуляньями, по церковным праздникам. Некоторые интересуются политикой, но лишь немногие. Они не доверяют политикам и частенько обзывают их ворьем.

Они добрались до дома Ашера и, подпрыгивая на ухабах, покатили по узкой подъездной дорожке. У крыльца доктор остановил машину, выключил фары и закурил.

— Не хотите зайти? — предложил Ашер.

— Нет, лучше посидим на свежем воздухе.

Доктор молча выкурил сигарету, а потом продолжил:

— Здесь я редко встречаюсь с горожанами, — извиняющимся тоном произнес он.

Его-де беспокоит агрессия, она очень чувствуется в обществе. Либо они направляют ее против себя самих и против животных, либо против других людей. Настораживает, что во многих домах есть ружья, ведь местные жители любят поохотиться, или пистолеты, из которых убивают свиней.

— По крайней мере пневматическая винтовка есть у каждого, — сказал доктор. — Один стреляет из нее по голубям, другой — по снегирям, которые весной слетаются на молодые персиковые деревья, частенько стреляют и кошек. Вот сейчас бешенство — прекрасный повод.

Теперь, мол, можно застрелить первое попавшееся животное, и никто и слова не скажет. Стрелять разрешают даже детям и подросткам. Их в раннем детстве приучают к оружию, а потом они ждут не дождутся, когда же их возьмут на охоту.

— А на охоте они видят, как легко убить животное, и убеждаются в том, что его жизнь ничего не стоит, — добавил он. — Мне самому убийство внушает отвращение. Недавно ехал по дороге и заметил сбитого зайца. Вышел из машины и услышал его стоны. Я наклонился и попробовал его приподнять, но он так бился в судорогах, что мне пришлось его отпустить. Потом я подумал, что нужно избавить его от страданий, схватил его за задние лапы и ударил о придорожный камень. Потом достал нож и перерезал ему горло. Убийство вызвало у меня тошноту. Я положил зайца в багажник, а на следующий день отдал соседу.

Однако найдется немало таких, кто, убивая, испытывает наслаждение. Они могут часами сидеть и, перебивая друг друга, смаковать подробности охоты. Некоторые охотники ничем не лучше стариков из «Союза ветеранов». Молодые наследуют фанатизм отцов. Есть семьи, в которых смысл жизни составляет работа, а есть те, где от работы все отлынивают. Некоторые не отдыхали ни дня в своей жизни, вставали не позже пяти утра и, несмотря на безумную усталость, не ложились до десяти вечера. Они этим гордятся, и большинство их за это уважает. Но если в одной семье несколько сыновей и ферма достается одному, а другие находят себе какое-то ремесло, то начинается разлад. Ведь у сыновей, которые работают на стороне, бывает отпуск, выходные, праздники, больничный, да и после работы они редко так устают, чтобы только просто упасть в постель и заснуть. У них водятся деньги, они независимы, ездят на машинах, не то, что брат, который довольствуется трактором. А еще те, кто нашел работу на стороне, чаще всего воротят нос от крестьянского труда, а иногда его и презирают. К тому же молодого фермера не в полной мере защищает система здравоохранения: сначала он обязан заплатить доктору в руки наличными, Крестьянская больничная касса, хотя сама по себе немалое достижение, основана лишь недавно, и возмещает больному, как правило, чуть больше половины потраченной суммы. Да и в больнице крестьяне за первые десять дней лечения должны заплатить около двадцати процентов, а рабочие и служащие лечатся бесплатно.

— Всего хорошего, — неожиданно попрощался он, протянув Ашеру руку.

20

Оказавшись наконец дома, Ашер так осоловел от вина и усталости, что без сил опустился на ступеньку чердачной лестницы. Потом он отыскал ружье и пистолет и положил их на кухонный стол. Он прикасался к ним как к чему-то чуждому и непонятному. Он решил попросить Голобича снова их продать. Бессильно уронив голову на стол, он заснул, склонившись над ружьем. Чуть позже он проснулся и взобрался по лестнице к себе в чердачную комнату. Он подождет и посмотрит, что будет дальше. А потом напишет жене. Не исключено, что, открыв, кто он на самом деле, крестьяне его здесь не потерпят. Может быть, он вернется в больницу, может быть, переедет в другой город. С другой стороны, ему очень хотелось остаться, он и сам не знал, почему. Он проработал в клинике больше десяти лет и был квалифицированным и добросовестным хирургом. А потом по небрежности совершил ошибку. Все остальное развивалось по заведенному сценарию: патологоанатомы сообщили в больницу, делом занялась прокуратура, состоялось слушание в суде, появились статьи в газетах. Потом он расторгнул договор с больницей и переселился в деревню. Ему предложили принять его на прежнюю должность, если он будет отсутствовать не более, чем полгода, но в глубине души ему не хотелось возвращаться. Стоило ему закрыть глаза, как перед его внутренним взором возникали картины свадебного веселья и посещения больного, а в ушах почему-то звучал голос доктора. Так он и заснул.