Кавалер Красного замка - Александр Дюма

Женевьева сделала шаг вперед. Моран, напротив, вместо того чтобы смотреть, прижался к стене.

Его губы были бледней камней башни.

Женевьева в своем белом платье и со своими прекрасными, светлыми глазами походила на ангела, ожидающего пленниц, чтобы осенить горестный путь их и мимоходом освежить сердце мгновенной радостью.

Принцесса Елизавета и дочь королевы прошли, бросив взгляд удивления на пришельцев; нет сомнения, первой пришла мысль, что это были те, которые подали им знак, ибо она живо повернулась к своей спутнице и, пожимая ей руку, уронила платок свой, как бы желая тем предупредить королеву.

— Сестрица, — сказала она, — я, кажется, уронила свой платок.

И она продолжала подниматься по лестнице с юной принцессой.

Королева, тяжелое дыхание и легкий, сухой кашель которой показывали, что она нездорова, нагнулась, чтобы поднять платок, упавший к ногам ее, но собачка проворнее ее схватила его и пустилась с ним к принцессе Елизавете. Королева продолжала подниматься и после нескольких ступеней очутилась против Женевьевы, Морана и молодого муниципала.

— Ах, цветы! — сказала она. — Как давно я их не видала! Какой приятный запах, и как вы счастливы, сударыня, что у вас такие цветы!

При этом скорбном возгласе Женевьева протянула руку, чтобы предложить букет королеве. Тогда Мария-Антуанетта взглянула на нее, и легкий румянец показался на ее поблекшем челе.

Но привычным движением, плодом дисциплины, Морис наклонился, чтобы остановить руку Женевьевы.

Тогда королева осталась в нерешимости, и, смотря на Мориса, она увидела в нем того молодого муниципала, который имел привычку выражаться твердо, сохраняя между тем уважение.

— Это запрещено, сударь? — спросила она.

— Нет, нет, сударыня, — сказал Морис. — Женевьева, вы можете предложить ваш букет.

— О, благодарю вас, сударь! — вскричала королева.

И поклонясь Женевьеве с приветливой грациозностью, Мария-Антуанетта протянула свою тощую руку и без разбора вынула из букета один цветок.

— Возьмите их все, сударыня, возьмите, — застенчиво произнесла Женевьева.

— Нет, — сказала королева с улыбкой, — этот букет, может быть, достался вам от любимой вами особы, и я не хочу вас лишать его.

Женевьева покраснела, и этот румянец заставил улыбнуться королеву.

— Ну, ну, гражданка Капет, — сказал Агрикола, — двигайся!

Королева поклонилась и продолжала путь свой, но прежде, нежели скрыться с глаз, она еще раз обернулась и произнесла:

— Какой чудный запах от этой гвоздики и какая миленькая женщина!

— Она не видала меня, — проговорил Моран, который почти на коленях стоял в углу коридора и в самом деле не был замечен королевой.

— Но вы ее хорошо видели, не правда ли, Моран, не так ли, Женевьева? — сказал Морис, вдвойне счастливый, что угодил друзьям своим и доставил ничтожное удовольствие несчастной заключенной.

— О, да, да, — сказала Женевьева, — я ее очень хорошо видела и если бы еще сто лет прожила, то так же видела бы ее, как теперь.

— А как вы ее находите?

— Прекрасной.

— А вы, Моран?

Моран всплеснул руками, ни слова не отвечая.

— Скажите, — тихо и с усмешкой сказал Морис, обращаясь к Женевьеве, — уж не в королеву ли влюблен Моран?

Женевьева вздрогнула, но тут же оправилась:

— Да, признаюсь, — отвечала она с улыбкой, — и в самом деле на то похоже.

— Что же вы мне ничего не говорите, Моран, как вы нашли королеву? — настоятельно повторил Морис.

— Я нашел ее весьма бледной.

Морис взял Женевьеву под руку и сошел с ней на двор. На темной лестнице показалось ему, будто Женевьева поцеловала у него руку.

— Это что значит, Женевьева? — спросил Морис.

— Это значит, Морис, что ради одного моего каприза вы рисковали вашей головой.

— О, вот уж преувеличение, Женевьева, — сказал Морис. — Вы знаете, не признательности жажду я от вас, а другого чувства.

Женевьева слегка пожала его руку.

Моран следовал за ними нетвердыми шагами.

Пришли во двор. Лорен осмотрел двух посетителей к выпустил их из Тампля.

Перед расставанием Женевьева взяла с Мориса слово прийти на другой день к обеду на старую улицу Сен-Жак.

XXII. Цензор Симон

Морис возвратился к своему посту. Сердце его было полно неизъяснимого блаженства. Он застал жену Тизона плачущей.

— Ты что еще, мать моя? — спросил он.

— То, что я взбешена! — сказала тюремщица.

— А за что?

— За то, что все несправедливо для бедных людей на этом свете!

— В чем, однако?..

— Вы богаты, вы, гражданин, приходите сюда на один только день; и вам дозволяется принимать хорошеньких женщин, которые подносят букеты цветов австриячке; а я безвыходно торчу в голубятнике, и мне запрещают видеть мою бедную Софью!

Морис взял ее руку и всунул в нее десятифранковую ассигнацию.

— На, возьми это, добрая Тизон, — сказал он ей, — возьми это и ободрись. Э, боже мой! Австриячка не вечно же будет жить!

— Ассигнация в десять франков, — сказала Тизон, — это похвально с вашей стороны; но я лучше бы взяла ту бумажку, которая служила для завивки волос моей бедной дочери.

Она только что сказала эти слова, как поднимавшийся по лестнице Симон услыхал их и увидел, что тюремщица совала в карман ассигнацию, которую дал ей Морис.

Расскажем, в каком расположении духа был Симон.

Симон пришел со двора, где встретил Лорена. Между этими двумя людьми была какая-то ненависть.

Эта ненависть не столько была возбуждена той сценой, которая уже известна нашим читателям, сколько различием состояний, этим вечным источником раздора, истолкование которого так просто.

Симон был безобразен, Лорен красив; Симон был неопрятен, Лорен надушен; Симон был неистовый республиканец, с варварскими чувствами; Лорен был пылкий патриот, который всем жертвовал для своей отчизны; если бы пришлось состязаться, Симон инстинктивно чувствовал, что кулак щеголя Лорена, как равно и Мориса, наказал бы его не хуже всякого поденщика.

Симон, увидев Лорена, вдруг остановился и побледнел.

— Стало быть, опять этот батальон в карауле? — пробормотал он.

— Ну, что же дальше? — спросил один из гренадеров, которому не понравилось это восклицание. — Мне кажется, что он стоит любого другого.

Симон вынул из кармана карманьолки карандаш и сделал вид, будто хочет писать на листе бумаги, столь же грязном, как его руки.

— Э, — сказал Лорен, — так ты и писать умеешь, Симон, с тех пор как сделался наставником Капета? Посмотрите-ка, дозволение общины. Ладно, я поставлю тебя на место муниципального секретаря, Симон.

Взрыв хохота раздался в рядах молодежи национальной гвардии, составленной из людей более или менее образованных, ошеломив жалкого башмачника.

— Ладно, — сказал он, стиснув зубы и бледнея от злости, — говорят, что ты впустил в башню посторонних людей, и это без дозволения общины. Ладно, я заставлю муниципального секретаря сделать допрос по форме.

— По крайней мере, тот умеет писать, — отвечал Лорен. — Это — Морис, ты знаешь, храбрый Симон, Морис. Морис — железная рука, слыхал ты о нем?

В эту самую минуту Моран и Женевьева выходили.

Увидя их, Симон бросился в башню именно в ту минуту, когда, как мы видели, Морис дал жене Тизона как бы в утешение десятифранковую ассигнацию.

Морис не обратил внимания на присутствие этого негодяя, которого избегал, однако, инстинктивно всякий раз, как ему случалось встретить его, сторонился его, словно это ядовитая или отвратительная гадина.

— А что, — сказал Симон, обращаясь к жене Тизона, утиравшей глаза передником, — видно, ты непременно хочешь погибнуть на эшафоте, гражданка?

— Я? — отвечала жена Тизона. — Это почему?

— Как! Ты берешь деньги с муниципалов, чтоб впускать к австриячке аристократов?..

— Я? — сказала жена Тизона. — Молчи ты, сумасшедший!..

— Это будет значиться в протоколе, — гордо произнес Симон.

— Полно врать, это приятели муниципала Мориса, одного из лучших патриотов, какие только есть.

— Злоумышленники, говорю тебе; впрочем, об этом будет знать Коммуна, и она рассудит.

— Ты так вот и донесешь на меня, полицейский шпион?

— Разумеется, разве только ты сама себя выдашь.

— Да что я стану доносить? Что мне выдать?

— Да то, что случилось.

— Да ничего не случилось. Где были аристократы?

— На лестнице.

— Когда вдова Капета поднималась на башню?

— Да.

— И они разговаривали?

— Сказали друг другу два слова.

— Два слова, видишь; притом здесь пахнет аристократией.

— То есть здесь пахнет гвоздикой.

— Гвоздикой! Почему гвоздикой?

— Потому что на гражданке был букет, который пахнул этим запахом.