Любимчик Эпохи - Катя Качур

— Вотыыыы… — захрипела Златка, и Богоматерь вновь подскочила как от удара молнии.

— Да каким же местом ты живешь? Человек ли ты вообще? — залепетала Надежда Сергеевна, подливая воду из стакана в забитый пеной Златкин рот. — Хлороформ, видать, просрочен. Пятнадцать лет стоит. Как зовут хоть тебя, дуреха?

— Злата… Корзинкина… Петровна…

— Ребеночек у тебя родился, Злата Петровна, — засуетилась Богоматерь и поднесла замотанный сопящий кулек прямо к лицу рыжули, — смотри какой!

Златка разлепила гнойные ресницы и встретилась взглядом с бездонными серыми глазами. Они смотрели на нее с упреком. Маленький красный носик и крестиком поджатые губки выдавали недетскую обиду.

— За что ты меня так не любила? — спрашивали они. — За что, мама?

— Родненький… — беззвучно произнесла Златка.

Столб слепящего, словно пылающий фосфор, света прорезал Златкины ребра и начал плавить сердце. Оно заломило так, что боль от опаленных органов, проломленной головы и рваного живота показалась легким недомоганием. Сердце не билось, оно рвалось в исступленном раскаянии. Как хотелось все исправить. Как хотелось гулять по пшеничному полю, целовать маленькие ручки, отгонять собак, ковырять лопаткой землю… Как хотелось жить… Но постепенно яркий свет затянулся тошнотным туманом, мысль потерялась в недрах раздутого мозга, мерзкая слизь заволокла горизонты и заполнила поры сознания, как море заполняет последние альвеолы не сумевшего выплыть матроса.

Богоматерь утерла слезу и, следуя инструкции акушера советской школы, сделала последнее, что требовалось после акта родовспоможения. Она вытащила из-под Златки красную клеенку, отрезала от угла небольшой прямоугольник и жирной шариковой ручкой написала:

«18 июня 1973 года. Корзинкина З. П., мальчик…»

Глава 21. Вина

Илюша появился в палате несколько месяцев спустя. С неправильно сросшимся носовым хрящом он напоминал того сифилисного зэка, от бычка которого прикурил, на свою беду. Родион проходил очередной гемодиализ, стремительно выздоравливал, но увидев брата, тяжело опустил веки и трагически изогнул уголки рта.

— П-привет. — Илюша присел на край кровати. — К-как ты?

— А ты как думаешь? — съязвил Родион.

— П-прости, я ч-чудовищно ош-шибся, — на Илье не было лица в прямом смысле слова: с разбитым носом и перекошенной челюстью он стал неузнаваем.

— В какой момент ты ошибся, позволь уточнить?

— В м-момент р-рождения…

— Ах, как театрально! — поддел Родик. — Простите меня за то, что я родился!

Илюша мучительно вздохнул. Он готовился к этой встрече, проверяя на фальшь множество придуманных фраз, но разговор пошел по самому дурацкому сценарию.

— П-папа с-сказал, т-ты взял в‐вину на с-себя.

— А на кого я должен был возложить вину? На нежного ягненка? Своего братца, которого в тюрьме опустили бы в первый же день? И мама всю оставшуюся жизнь ненавидела бы меня за то, что я упек тебя на нары?

Илья молчал, тупо теребя пальцами край серой простыни. Его костяшки, буро-синие, искусанные до мяса, нервно тряслись.

— Скажи мне только одно. По какому принципу ты набил себе татуху на груди? — Родион начал по капле выпрыскивать заготовленный гнев. — Откуда ты взял эти буквы и цифры? Сходил к врачу? Сдал анализы?

— П-просто п-повторил т-твою н-наколку. М-мы же б-братья. П-папа ув-верял, у н-нас одна к-кровь…

— Тупой. Ты просто тупой, — левый глаз Родика дергался, он перешел на сдавленный истерический шепот, — у тебя другая кровь, ублюдок! Принципиально другая! И ты мне вообще не брат!

Илюша рванул гимнастерку, обнажив левый сосок. На его груди вместо старой татуировки пугающе ровным следом от утюга горел свежий бугристый ожог. Вместе с изуродованным лицом и кровавыми костяшками он походил на сбежавшего из камеры пыток узника. Только голубые глаза, родные, привычные, бросающие вызов целому миру, остались прежними. Ярость Родика моментально превратилась в ужас и жалость. Он хотел было сказать что-то расслабляющее, типа, ладно, плюнули друг другу в рожу и забыли, но Илюша опередил его слова на вылете.

— Ты мне тоже не б-брат! — стиснул он зубы. — И н-никогда им не был!

Дверь с грохотом закрылась, своим ударом, как судейским молотком, озвучив смертный приговор. Родион в бешенстве вырвал из вены катетер для гемодиализа и, хромая, падая, цепляясь за стулья, кинулся в коридор.

— Илюха, стой!

Ему навстречу бросились две медсестры, подавая костыли. Вспененный, вспотевший, Родион мысленно бежал по длинному коридору, хватая брата за шиворот и прижимая к груди. По факту он тупо лежал на полу мертвой рыбой в пересохшем аквариуме, с открытым в последней судороге беззвучным ртом.

— Пашка, Пашка, что с Родиком? — кричали сестры, пытаясь поднять пациента.

На вой из кабинетов выбежали Паук и Иван Давыдович. Подхватывая Родиона под мышки, гематолог поднял его, встряхнул как следует и приблизил к морщинистому лицу:

— А теперь ты будешь выздоравливать, чтобы его вернуть.

* * *

Илья пришел из армии первым. Увидев его, Софья Михайловна зарыдала в голос. Лев Леонидович рассказывал жене далеко не все подробности военной службы сыновей. Мол, Родика чуть зацепило веткой при прыжке, растянул ногу, полежал в больнице, вернулся в строй. А с Илюшей? С Илюшей вообще все хорошо, служит, мужает. В каком состоянии оба дотянули до дембеля, мать не знала. Поэтому возвращение младшего стало для нее ударом горящей проводки по глазам. Он почти перестал разговаривать, только кивал и качал головой. «Да», «нет» — два молчаливых ответа, которых могли добиться родители. Софья Михайловна немедленно договорилась с новомодной косметологической клиникой о восстановлении носового хряща и коррекции челюсти. Илюша безропотно лег в больницу и вышел оттуда спустя два месяца относительно похожим на себя прежнего. Он где-то мотался, неделями не бывал дома, спровоцировав у Софьи Михайловны приступ щитовидки на нервной почве, а потом вернулся и заявил:

— Ед-ду н-на С-северный п-полюс. П-после-з-завтра с-сбор в М-москве.

Мама трясущимися руками собрала ему вещи, положила из козьего пуха шарф, белый с серыми оленями, и такие же носки. Илюша молча вынул их из общей стопки вещей и, покачав головой, отправил обратно в шкаф.

— Илюшенька, я сама вязала, пока ждала тебя. Очень теплые, не колют шейку и ножки. Алтайская коза, подпушье у нее нежное.

Илья впервые после возвращения обнял мать и беззвучно затрясся лопатками. Она стояла, не шелохнувшись. Через халат плечо обжигали сыновьи слезы.

— Ш-шейку, н-ножки… — он не мог оторваться от ее теплого, мягкого тела и плакал, буквально осязая, как его пинали сапогами по шее и ногам, которые мама, маленькая птичка на древе зла и насилия, пыталась защитить от колючей шерсти козы…

На следующий теплый октябрьский день, обмотанный шарфом, как пятилетняя кроха в мороз, он распрощался с родителями и сел в московский поезд. Каждый вагон, исчезающий в туннеле, отдавался ледяной иголкой в