Поэтический язык Иосифа Бродского - Зубова Людмила Владимировна

У Бродского в его эротической образности (а на самом деле далекой от эротики, как показал Лев Лосев – Лосев, 1995) колено упоминается весьма выразительно:

Я считал, что лес – только часть полена. Что зачем вся дева, раз есть колено («Я всегда твердил, что судьба – игра…». 1971. II: 427); Дева тешит до известного предела – дальше локтя не пойдешь или колена («Письма римскому другу /из Марциала/». 1971. III: 10); и мысль Симонида насчет лодыжек избавляет на миг каленый взгляд от обоев и ответвлений боярышника: вид коленей всегда недостаточен. Тем дороже тело, что ткань, его скрыв, похоже помогает скользить по коже («Эклога 5-я /летняя/». 1981. III: 225).

Строка Крепса И поражу лица необщим выраженьем из речи лягушки иронически переосмысливает цитату Но поражен бывает мельком свет / Ее лица необщим выраженьем – слова Евгения Баратынского, одного из самых любимых поэтов Бродского. У Баратынского эти слова относились к Музе[125], но затем превратились в риторический стереотип, применяемый к любому объекту.

Характерно, что даже глагол тосковать, привычно уместный для любовных сюжетов, Крепс заменяет деепричастием-неологизмом:

Тем часом по нуже муж будучи в отлучке Решился в кураже спалить лягушьи штучки: На месте неглиже – четыре пепла кучки. Под утро возвратясь и в пепел очи вперя: «Что сделал ты вчерась, неумная тетеря! Теперя ждет, карась, тебя меня потеря! В глухую ночь уйду в резиновом плаще я, Ты будешь слезы лить, по мне в лице тощея, И выть, вотще ища иглу в яйце Кощея».

Изящество замены состоит и в том, что Крепс обновляет забытую этимологическую связь между словами тосковать и тощий (ср. синонимию тосковать – сохнуть), и в том, что рифменная производность деепричастия от падежной формы Кощея совпадает с семантической производностью: Кощей всегда изображается очень худым, потому что это имя означает 'костлявый'.

Одним из выразительных способов разрушения клише является фразеологический эллипсис (сокращение идиомы до обрывка – лексического сигнала). Примеры такого эллипсиса у Бродского:

Классический балет! Искусство лучших дней! Когда шипел ваш грог, и целовали в обе, и мчались лихачи, и пелось бобэоби, и ежели был враг, то он был – маршал Ней («Классический балет есть замок красоты…». 1976. III: 114); Каждый охотник знает, где сидят фазаны, – в лужице под лежачим («Деревянный лаокоон, сбросив на время гору с…». 1975–1976. III: 130).

Крепс доводит фразеологический эллипсис до абсурда:

Пока камин до дыр мнет кочерыжкой крошка, Иван живет как сыр в избе на курьих ножках С заморскою ягой в отрыжках и окрошках. Души не чая в нем, с пришельцем ведьма ладит. «Такого днем с огнем!» Сама, однако, гладит Паршивого кота, который принцу гадит.

Впрочем, словоупотребление, которое возникает в результате сокращения устойчивых сочетаний, склонно к абсурду и в общеупотребительном языке, что, кстати, отражено и Бродским:

Жизнь не медаль, видная нам словом и бюстом. В жизни есть даль, близкая снам, чуждая чувствам злым и благим, где ни ногой Бог и свобода. Что до богинь, в деве нагой зрим антипода («Подражание сатирам, сочиненным Кантемиром». 1967)[126].

К выражению живет как сыр я еще вернусь в связи с мифологией и метафизикой.

Разрушение клише можно наблюдать и в конце сказки, написанной Крепсом:

Один лишь ласк рапсод не пьет и не рыдает, Он от толпы ни од, ни льгот не ожидает. Что в рот одним течет, другим не попадает.

Финальная формула фольклорных текстов такова (с незначительными вариациями): И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало. Крепс, воспроизводя поэтику Бродского, устраняет из этого высказывания форму 1-го лица (ср. у Бродского Имярек, Ваш покорный слуга и прочие замены местоимения я).

Далее рассмотрим мифологический и метафизический аспекты поэмы-сказки Крепса в связи с основными образами пародии и соответствующими мотивами и образами в произведениях Бродского[127]. Царевна-лягушка в поэзии Бродского встречается в таком контексте:

Мы не пьем вина на краю деревни. Мы не ладим себя в женихи царевне. Мы в густые щи не макаем лапоть. Нам смеяться стыдно и скушно плакать. ‹…› Нам звезда в глазу, что слеза в подушке. Мы боимся короны во лбу лягушки[128], бородавок на пальцах и прочей мрази. Подарите нам тюбик хорошей мази («Песня невинности, она же – опыта». 1972. III: 34); Взбаламутивший море ветер рвется как ругань с расквашенных губ, в глубь холодной державы, заурядное до-ре – ми-фа-соль-ля-си-до извлекая из каменных труб[129]. Не-царевны-не-жабы припадают к земле, и сверкает звезды оловянная гривна. И подобье лица растекается в черном стекле, как пощечина ливня («Литовский ноктюрн: Томасу Венцлова». 1974. III: 48).

Эти два фрагмента показывают, что Бродский воспроизводит семиотическую двойственность образа лягушки:

В различных мифопоэтических системах функции Л.[ягушки], как положительные (связь с плодородием, производительной силой, возрождением), так и отрицательные (связь с хтоническим миром, мором, болезнью, смертью), определяются прежде всего ее связью с водой, в частности с дождем (Топоров, 1980: 614).