Голод - Нурдквист Лина

– Спускайся вниз! – кричала она, едва зайдя в дом. – Кофе готов! Поторопись – только богатые могут себе позволить медлить.

Сиять и проявлять заботу она тоже умела – ведь у нее был Руар. У него все получалось просто, даже яйца он ел проще, чем другие. Многие по одному вынимают осколки скорлупы, как стекла из раны. Руар делал не так. Он слегка постукивал ложкой вокруг вершины яйца, потом снимал крышечку, как шляпу, так что белок сиял под ней. Увидев, что мы смотрим, не отводя глаз, он поднимал брови.

– Ешьте, – говорил он. Когда отключалось электричество, он клал руку мне на спину, подводил меня к моему стулу за кухонным столом, помогал мне сесть и уходил чинить пробки. Электричество и он всегда возвращались.

Теперь Бриккен, дуя на свой кофе, поднимает брови, в точности как Руар. Брови у нее кустистые, как бывает у пожилых людей. Неужели кофе на этот раз получился крепче, или это меня взял стыд? Не глядя на меня, она заводит разговор о Курбитс и о том, что Руар был в старости забывчив – видать, сам взял эти таблетки, а потом забыл. Не хочет же она сказать, что… Но я-то знаю, как обстоит дело – он был из тех, кто на все обращает внимание. И кошка. Не понимаю, как можно до такой степени избаловать животное, а потом им восхищаться. Она мурлыкала и задавалась, хвастаясь вниманием, которое к ней проявляли. Заслужила свою судьбу.

Признаки старости на столешнице и на наших руках – все, что происходит, оставляет следы. Бриккен моргает пару раз. Что-то такое в ее глазах – они блестят, словно ей что-то известно. Они как будто щиплют меня. Хотя, когда я сидела на столешнице, широко раздвинув ноги, прислонившись спиной к шкафчикам, она бродила в лесу среди черничных кустов или по картофельной грядке и делала важные дела, не так ли? Так многое нужно скрывать, она по-прежнему может раздавить меня. Или наоборот?

– Более пятидесяти лет назад я сидела за этим самым столом со своей свекровью, – говорит Бриккен, пытаясь заигрывать со мной. Что-то от той улыбки, которую она дарила Руару, теплится за серой равнодушной маской, и я снова ловлю себя на том, что мне ее жаль.

– Она была из тех, кто гнется – не ломается, наша Унни. Она пришла с запада. Этот стол смастерил ее Армуд. Тоже молодым умер.

Унни. Мать Руара. Гнется, не ломается. Не такая, как я – вот что Бриккен хочет сказать, я-то всегда сдаюсь. Унни откуда-то с запада. Я так много о ней слышала – и, вместе с тем, так мало.

– От нее Бу унаследовал свое золотое кольцо.

У меня начинает стучать в висках. Кольцо досталось от Унни, Бу унаследовал его. Его сейчас нет в доме. Бриккен не может помолчать ни минуты, продолжает что-то молоть, а я вспоминаю улыбку Дага, водянистый взгляд, под конец – полный боли. В нем таился упрек. Взгляд Руара никогда не ранил меня, глаза у него всегда оставались живыми, глубокого серого цвета.

– Помнишь, то, которое потерялось.

Я слышу ее слова, но не хочу об этом говорить, меняю тему.

– Когда она умерла?

– Она не умерла, – отвечает Бриккен. – Наверное, у нее был рак или какая-то болезнь в суставах, от которой она не могла отделаться, как у меня – об этом я ничего не знаю. Но она не умерла обычным образом, она просто ушла. Куда-то обратно в горы или просто в никуда. Исчезла среди деревьев, и больше мы ее не видели. Вероятно, никакого другого способа не нашла.

Бриккен сидит молча. В дровяной печи потрескивают дрова, хотя, пока варился кофе, она включила электрический камин. Наверное, и печь затопила – больше для настроения.

– Ушла ради нас.

Подозреваю, что Унни ушла по-настоящему, не так, как Курбитс. Мне должно быть стыдно из-за Курбитс, но мне ни капельки не стыдно. Кстати, однажды я тоже ушла. Но не ради других, хотя все дело было именно в них. Стояла отвратительная зима. Дни и ночи без цвета и без запаха, никакого отдыха, никакой передышки. В саду стерлись все краски, остались лишь серо-коричневые комья прошлогодней листвы. Руки леденели, когда я выходила в сарай за дровами или консервами. Обветренные руки, держащие ручки ведер. Отвратительные, красные, как колбаса, узловатые, как ветви деревьев. Завывающий ветер. Мокрый снег в ботинках, тяжелый, как свинец. Сто раз я умирала, не меньше. Так все началось – где-то за полгода до того, как все случилось. До того, как я ушла.

Руар и Даг постоянно находились в движении. Их мотоциклы то и дело пробирались по снегу в сторону шоссе. Работенка там, заказ сям. У меня же ноги застряли в грязи, я никуда не могла выбраться. Разве что задом наперед. Я думала, что буду наслаждаться прогулками с коляской, но на то, чтобы надеть на Бу несколько слоев одежды каждый раз уходило столько времени, а он изворачивался и кричал, как резанный, и становился весь красный. Чаще всего я сдавалась. Если же мне удавалось выбраться из дома, я замирала на месте. Могла бы простоять на обочине до самой весны. Пыталась компенсировать себе вкусными воскресными ужинами. Овощной суп со свининой, соленый бульон и сухой бутерброд с сыром. Переваренная курица. Пережаренная свинина со слезами в горле. Потом я сидела, вертя в руках вилку. Из кухонного окна дуло. Наверху мы топили камин – по крайней мере, дров хватало. Бахрома ковра загибалась, собирая мусор и кошачью шерсть. От прикосновения к тряпке для мытья посуды пальцы становились жирными, а Даг умудрялся откладывать ее так, что с нее капало на пол. Сырость забиралась ко мне в чулки, но он ничего не замечал. Болтал с Бу, который лежал и смотрел на меня, когда уже давно пора было спать – но занавески на окне в алькове оказались слишком узкими. Как ни затягивай их, свет и тьма всегда просачивались по бокам. Бу был еще таким маленьким, я убеждала себя, что с возрастом все станет лучше.

Не у каждого есть свой Руар, на которого можно опереться – или такая Бриккен.

В их окне горел свет, когда я проходила мимо с корзиной дров. За стеной тепло.

– Хочу услышать твой смех! – сказал как-то Руар Бриккен там, внутри.

Меня никто не просил смеяться. За неуплотненный косяк надувало снегом, белые крошки льда на полу и коврике в прихожей. Я топала ногами, отряхивая обувь. Пальто на крюк. Посуда в мойку. Сколько времени я просидела без дела, сложив руки на коленях? Сама не знаю.

Плохая мать. Осознание этого факта резало меня изнутри, как невидимый нож. Бу – такой прекрасный, когда спит – смотрел на меня блестящими глазами и не спал. Я кормила его грудью, глядя на деревья за окном, пока он не засыпал у меня на руках. Во сне он вертелся, как пропеллер, но всегда просыпался отдохнувший. Руар к нам не поднимался – работа, работа, работа. Я скосила глаза на часы. Должна встать к плите, пока не вернулся Даг.

Если бы только весна…

Довольствуйся малым.

Взяв на руки маленького Бу, Даг пошел на улицу и забил гвозди в только что распустившиеся березы. Через отверстие из стволов лился в подставленную банку из-под пива березовый сок. В доме смеялись, кошка вилась у их ног. Никто из них не смотрел в мою сторону. Все лето я подглядывала, как шпион, прижавшись к оконному стеклу, и ощущала мухобойку через ткань передника, стоя у мойки. Следы от моего лба на стекле. Муха прожужжала от подоконника к мойке и угодила в тарелку. Переполненная всеми болезнями мира, она потирала передние лапки, сидя на ободке тарелки с узором Экебю. Я лениво смахнула ее. Надо еще стереть крошки со стола. Помыть посуду и выскоблить пол, как та уборщица в типографии – перед тем, как ее забрали. Все тело переполнялось яростью и отчаянием от того, что вот это – всё, что в моей жизни ничего больше не будет, я стукнула мухобойкой по черному насекомому, так что две ноги отлетело. Гнев вырвался наружу, как дурно пахнущая жижа. Я била снова и снова, пока муха не превратилась в маленькую черно-красную кучку.

Потом я, конечно же, взяла себя в руки. Сгорбив спину, навела порядок в своем «народном быту».

В ту ночь я лежала без сна. Даг снова приставал ко мне, едва придя домой – лез обниматься прямо с порога, сперва мне удалось от него отделаться, но когда мы легли в постель, он снова начал ласкаться и тискаться. Все стало мокрым и липким, когда он перекатился на спину, я поменяла простыню на своей стороне кровати. Потом лежала, широко раскрыв глаза, а вокруг стояла огромная безмолвная чернота, словно пропасть с бархатным дном. На следующий день я крутилась при ярком весеннем свете, занимаясь делами, и тосковала по тьме. Невидимые при свете дня следы ногтей, мокрые глаза, когда я моргала. Словно жизнь моя проходила на дне колодца. У Бу болел животик, он описал все свои пеленки, не мог заснуть, мыши на чердаке кричали и топотали. Клейкая грязь на подошвах, внести еду, вынести мусор, лето прошло мимо, осенняя слякоть, корзина с дровами туда-сюда по двору. Постоянно появляющаяся новая грязь на полу в прихожей от замызганных сапог. Сюда я пришла, чтобы остаться. Я смотрела на свои ноги и на свадебный портрет. Со стены на меня глядели радостные лица. Я уставилась в глаза Дагу на фотографии, но он даже не поморщился. Не знал, кто я. Проклятая фотография.