Поход Суворова в 1799 г. - Николай Грязев

О начале движения Грязев повествует так:

«16 января – получил ордер выступить с батальоном из занимаемых им квартир в поход для следования в Россию. Эта новость сколько меня опечалила, столько же и обрадовала: первое потому, что я лишаюсь исправить все беспорядки в батальоне и командовании оным по прекращении военных действий, а последнее потому, что возвращение на милую родину оканчивало все наши бедствия и соединяло нас с любезными нашему сердцу». Шли небольшими переходами, по 3 и 4 мили (21–28 верст), и 31 января эшелон, в котором следовал батальон Грязева, дошел до города Троппау. «Я, — говорит Грязев, — со штабом батальона расположился в деревне Камеpay. Здесь кончилась Моравия и начинается Силезия, тут же и граница Пруссии, где встретили мы прусские войска, в которых увидели мы своих образцов в отношении уродливой формы нашего обмундирования.

3 февраля – в Кракове генералиссимус Суворов сдал начальство над армиею старшему из генералов Розенбергу и, простившись с войсками трогательным приказом, отправился в Петербург». Об этом приказе упоминает только Старков в своих воспоминаниях, но в архивах не удалось его отыскать даже Д.А. Милютину.

Тот же Старков () отзывается таким образом о населении страны, пройденной в это время: «На пространстве от селения Роза-Долин, в Богемии, до границ России народонаселение вообще состоит из славян, и редко можно было встретить целое село из дейчеров. Но в городах, местечках и даже в значительных селениях лучшими угодьями земли владеют дейчеры. Их хотя мало числом, но значительность и мочь их, как народа господствующего, велика; они сыты по всем житейским отношениям. Нижнего пласта народ славянский большею частью беден, не просвещен, по трудности к тому способов. Вельможи чисто славянского рода (а их много) по большей части почти одейчерелись, и могучий числом и доблестями род славян мало-помалу тлеет в ничтожестве».

Эшелоны левой колонны, направленной на Брест-Литовск, вступали последовательно в пределы Отечества с 29 февраля по 14 марта, эшелоны правой колонны приходили во Владимир (Волынский) с 11 по 24 марта. Все части армии имели на границе дневку и потом расходились прямо по квартирам.

Описывая дальнейшее движение, Грязев, между прочим, пишет, что было: «9 марта – марш до местечка Кобрина 32 версты, принадлежащего нашему великому полководцу генералиссимусу, князю Италийскому, графу Суворову-Рымникскому, где он и сам тогда по болезни своей находился, в противном случае ему надлежало бы уже быть в С.-Петербурге, где признательный монарх готовил для него почести, достойные его подвигов; и сюда прислал своего лейб-медика».

Действительно, тотчас по выезде из Праги Суворов почувствовал себя серьезно нездоровым, а в Кракове должен был даже остановиться и приняться за лечение. С трудом дотащился он до Кобрина, и хотя написал в Петербург, что он остановился только на 4 дня, но остановка потребовалась в 10 раз длиннее. С живым участием принял Павел Петрович печальное известие о болезни своего полководца: «Молю Бога, да возвратит мне героя Суворова, — писал ему государь. — По приезде вашем в столицу, узнайте вы признательность к вам государя, которая, однако же, никогда не сравняется с вашими великими заслугами, оказанными мне и государству». Ростопчин писал со своей стороны: «Мы все ждем вас; дай Бог, чтобы здоровы пожаловали с героями, спасшимися от злодеев, холода, голода, трудов и Тугута».

Суворову готовился настоящий триумф. Для его особы были отведены комнаты в Зимнем дворце; в Гатчине должен был его встретить флигель-адъютант с письмом от государя; придворные кареты приказано выслать до самой Нарвы; войска предполагалось выстроить шпалерами по обеим сторонам Петербурга и далеко за заставу; °ни должны были встречать генералиссимуса барабанным боем и криками «ура!» при пушечной пальбе и колокольном звоне, а вечером приказано зажечь во всей столице иллюминацию.

Известия о царских милостях оживили славолюбивого Суворова и способствовали облегчению его страданий более, чем пособия медицины. Он уже встал с постели и, по случаю Великого поста, ежедневно ходил в церковь, пел на клиросе, громко читал Апостол, клал земные поклоны и вообще соблюдал все церковные обряды. По временам припоминал он свои боевые подвиги, диктовал заметки о последней кампании, мечтал о будущей войне и средствах успокоения Европы. Но когда изнуренные силы напоминали старику преклонные его лета, тогда он уныло говорил: «Нет, стар я стал; поеду в Петербург, увижу государя, — и потом умирать в деревню»… Наконец, с разрешения медиков, Суворов тронулся в путь; но уже не по-прежнему в простой кибитке, а в дормезе, лежа на перине. Казалось, что великий полководец все-таки достигнет вполне заслуженного им торжества. Однако столь полезный слуга своего отечества и государя, работавший с замечательною удачей 40 лет на боевом поприще, был несчастлив в личной своей жизни: неудача в супружеском счастье, постоянные интриги тайных врагов, противодействие завистников (Потемкин воспрепятствовал ему получить чин фельдмаршала за Измаил), все это заставило испытать множество огорчений. Теперь он должен был испытать самый тяжкий последний удар. Злые языки подшепнули Павлу Петровичу, что будто бы один Суворов не хочет подчиняться его новым уставам и утвержденному Высочайшею волею порядку службы. В пример высокомерия и непослушания приводили, что в Италии Суворов имел при себе дежурного генерала, который установлен только при особе императора. По этому поводу Суворову написан был рескрипт от 20 марта: «Господин генералиссимус, князь Италийский, граф Суворов-Рым-никский. Дошло до сведения Моего, что во время командования вами войсками Моими за границею, имели вы при себе генерала, коего называли дежурным, вопреки всех Моих установлений и Высочайшего устава; то и удивляюсь оному, повелеваю вам уведомить Меня, что вас понудило сие сделать»…

Изнемогавшему полководцу был нанесен смертельный удар. Болезнь возобновилась сильнее прежнего. В литовской деревушке, близ Вильны, в бедной крестьянской хате лежал знаменитый полководец на простой лавке, покрытый полотном. Убитый духом, он молился, стонал, и по временам из груди больного вырывались тяжкие восклицания: «Боже, за что страдаю!.. Зачем не умер я в Италии!»…

Дальнейший путь был крайне медлен. В Стрельне, 20 апреля 1800 г., встретили его многие из Петербурга, окружили дормез, подносили ему фрукты и цветы, дамы поднимали детей под благословение. Но все приготовления к торжественной встрече были отменены.

Тот, кто когда-то победоносно, среди грома военной обстановки, въезжал в Измаил, Прагу, Милан, Турин и пр., теперь как бы тайком проникнул в столицу своего Отечества; в закрытой карете, едва шевелясь на перине, медленно проехал русский герой по пустынным улицам Петербурга до Коломны и остановился в доме Хво-стова, на Крюковом канале, между Фонтанкой и Екатерининским каналом. Присланный от государя генерал не был допущен до постели больного и оставил записку, в которой сказано, что генералиссимусу не приказано являться во дворец.

Старков приводит рассказ Багратиона, посланного императором Павлом справиться о здоровье Суворова: «Я застал Александра Васильевича в постели; он был очень слаб; впадал в обморок; терли ему виски спиртом и давали нюхать. Пришедши в память, он взглянул на меня; но в гениальных глазах его уже не блестел прежний огонь. Долго смотрел он, как будто стараясь узнать меня; потом сказал: «А! Это ты, Петр; здравствуй!» и замолчал. Минуту спустя он опять взглянул на меня, и я донес ему все, что государь повелел. Александр Васильевич, казалось, оживился; но с трудом проговорил: «Поклон мой… в ноги… Царю… сделай… Петр!., ух… больно!..», застонал и впал в бред».

Жизнь медленно угасала, как будто не решаясь покинуть великого человека. Перед последним причащением Св. Тайн, Суворов сказал: «Долго я гонялся за славой, все мечта: покой души у престола Всемогущего». Наступила агония. Непонятные звуки вырывались из груди больного в продолжение всей предсмертной ночи, но и между ними внимательное ухо могло уловить то, чем жил он на гордость и славу России; то были военные грезы, боевой бред; умирающий полководец бредил войной, планами новых кампаний и чаще всего поминал Геную. К утру он успокоился и, наконец, умолк навсегда: 6 мая, в день Иова Многострадального, во втором часу дня, Суворов испустил дух. Скорбь была всеобщая и глубокая, не выражалась она только на официальных сферах. «Петербургские Ведомости» не обмолвились ни единым словом, в них не было даже простого извещения о кончине генералиссимуса, ни о его похоронах, которые были назначены на 11 мая. Военные почести приказано отдать по чину фельдмаршала, тогда как Суворов числился генералиссимусом. Он похоронен в Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, с левой стороны, у окна; на плите пола надпись золотыми буквами: «Здесь лежит Суворов»*.