Путь пантеры - Елена Крюкова

Когда вылез из автобуса – она выросла перед ним, будто фокусник или Санта-Клаус какой добыл ее из широкого, необъятного новогоднего мешка. Стояла, раскинув руки, и чуть пританцовывала – ножки в туфлях на высоких каблуках отбивали чечетку радости. Потом ринулась к нему, а он рванулся к ней.

Пассажиры глядели, как русый парень и чернявая девчонка крепко обнялись и так стояли, покачиваясь, как на палубе в шторм.

Фелисидад подняла лицо.

Ром вытирал ладонями ее мокрые щеки. Собирал слезы губами.

– Феличка, Феличка…

Шептал он по-русски.

– Роман, я тибья лублу.

Схватил ее на руки, поднял.

Так стоял с ней на руках.

В сердце торкнуло, ударило.

«Уйди, боль! Не мешай! Не сегодня! Не сейчас!»

Послушалась. Ушла.

Так, с Фелисидад на руках и с рюкзачком за плечами, он прошествовал в здание автовокзала, и люди смеялись от радости, показывая на них пальцами, и кричали им: «Оле!» и посылали им воздушные поцелуи, а одна смуглая толстогубая приземистая старуха подняла толстую руку и перекрестила их, благословила.

Он забывал с ней все запреты. Все советы докторов. Он перестал чувствовать свое сердце – его биение прекратило граничить со страхом боли и мрака.

Вместо боли в груди поселилось небо. Много неба. Не ночного, черного: чистой синевы.

Фелисидад и Ром стали друг для друга праздником, и они не знали, как сделать так, чтобы праздник длился вечно. Они боялись, что праздник вот-вот умрет – завтра? или уже сегодня вечером? Ведь все всегда им говорили: любовь проходит, тает, как леденец во рту! – а праздник все не умирал, а любовь все длилась, все пышней расцветала, как магнолия, постепенно под солнцем разворачивая пахучие, белые плотные лепестки.

Фелисидад повезла Рома в Теночтитлан, и они взбирались сначала на пирамиду Солнца, потом на пирамиду Луны, и Ром задыхался, но лез и лез все выше и выше, а ступеньки были такие высокие, и он думал: «Великаны были эти древние майя или там ацтеки, что ли?» – а Фелисидад скакала по ступеням как коза, и сухой горячий ветер развевал черный пиратский флаг ее волос.

На вершине пирамиды Луны, оба мокрые как мыши, они уселись на горячий камень и спустили вниз ноги, и болтали ногами. Солнце пекло затылки. Ром снял кепку и полил себе на темя минеральной водой из бутылки. Отфыркивался.

Фелисидад хохотала.

– И мне тоже!

Он исполнил ее просьбу.

Он уже хорошо понимал по-испански, а говорил еще плохо.

Капли воды в черных косах звездами горели.

– Правда, здесь небо ближе? Мои предки считали Солнце богом!

– Мои тоже.

– Поцелуй меня!

– Por favor.

На жаре губы плыли под губами расплавленным, горьким шоколадом.

Фелисидад потерлась щекой о щеку Рома и спросила:

– А у тебя много девушек было там? В России?

Спросила – и пожалела.

Ром понял. Пожал плечами.

– Одна.

– Так мало? Я думала, ты донжуан!

Она уже смеялась, кудри тряслись от смеха.

Он тоже засмеялся.

– Хочешь, стану им?

– О нет! – спохватилась она. – Да, да! Делай что хочешь! Перецелуйся и переспи хоть со всем Мехико! Только всегда будь со мной!

Он наклонился к ней. Сейчас губы коснутся губ. Но еще не касаются.

– Я всегда буду с тобой.

– Почему ты так побледнел?

– Все в порядке.

Вдох, выдох. Выдох, вдох. Он должен правильно дышать, чтобы боль ушла. Пот тек по вискам рекой. Он вылил себе на затылок из бутылки последнюю воду.

– Не бойся. Я еще куплю. Сейчас.

Когда спустились с пирамиды вниз – у ее подножья плясали босые люди в индейских нарядах: головы украшены цветными перьями, в руках копья, обмотанные яркими лентами, на шеях каменные бусы подпрыгивают. Пронзительная музыка, рьяные барабаны!

«Барабан бьется как сердце», – подумал Ром.

Только подумал – Фелисидад поднялась на цыпочки и прямо в сердце его поцеловала. Сквозь рубаху он почувствовал ее угольно-жаркие губы.

«Да она и вправду колдунья. Мысли читает».

Фелисидад уже танцевала рядом с пирамидой вместе с индейцами, украдкой быстро выдернула одно перо из украшения вождя. Принесла, как собака, в зубах Рому. Ром вынул перо у нее изо рта и воткнул в петлицу рубахи.

– Это поддельный вождь. Театр. Для туристов. Бутафория, – она сделала презрительный жест пальцами. – Настоящие вожди не здесь.

– А есть такие вожди?

– Есть. Их осталось мало.

– Так же, как колдунов?

Она закрыла ему рот рукой.

Взявшись за руки, они побежали к маленькой пирамиде. Она возвышалась поодаль. Опять лезли вверх, все вверх и вверх. «Пусть я умру к чертям собачьим, а наверх залезу! Я от нее не отстану!» Пока взбирались, им под ноги прыгали странные, забавные зверьки, похожие на огромных остромордых белок с длинными полосатыми хвостами. Когда Фелисидад и Ром садились отдохнуть на каменные ступени, зверьки бросались к ним, вставали на задние лапы, тыкались носами им в руки, царапали коготками их рюкзаки.

– Носухи, – сказала Фелисидад и щелкнула ногтем по носу особо наглого зверька: он уже ловко, как человечек, развязывал лапками тесемки ее рюкзака.

– Носухи? Красивые!

Ром погладил странную огромную белку с полосатым хвостом.

– Они просят есть.

– У нас есть такос.

– О, ты взял с собой? Ты молодец!

Ром уже развернул пакет, отщипывал от такос кусочки. Возле него уже сидели носухи, умильно сложив лапы, ждали угощенья. Он кормил их с ладони.

– Да ладно их баловать.

– Что, что?

– Ай! – Она махнула рукой. – Корми! Повезло им сегодня!

Он понял, засмеялся.

Все тако им скормил.

– Ну вот, – обиженно сказала Фелисидад, – ни еды, ни воды. Умрем мы с тобой здесь!

– Не умрем, – тихо и весело сказал Ром.

Глава 25. Ребенок утонул

Они катались в красивой крытой лодке с широким днищем по прудам в парке Сочимилько. Лодки как домики: крыши расписные, не лодка, а терем-теремок. Мальчик-гребец с шестом вместо весла отталкивается шестом ото дна, и лодка плывет вперед. Изнутри другой лодки музыка доносится – там поют!

– Кто поет?

– Марьячис!

– Кто такие марьячис?

– А! Это наши певцы!

– Уличные певцы?

– Ну и что, они и на улице поют, да! И в парках поют! Но они не бродяги. Не нищие! Они – профессионалы! – Фелисидад подняла кулак над головой. – Они еще лучше, чем в опере, поют!

– Я верю.

– Хочешь, я закажу им песню? Для тебя!

– Я сам закажу!

Фелисидад сделала знак гребцу, и он подплыл к лодке, где сидел оркестрик из нескольких музыкантов и стоял и пел молоденький певец. Юноша, беря высокие ноты, прижимал руку к груди. К сердцу. Широколицый грузный седой мулат ловко перебирал струны огромной гитары. Гитара, как пышнобедрая женщина, еле умещалась у него на коленях. Второй мулат, помоложе, наверное, брат главного гитариста, озорно вертел в руках маленькую гитару, гитарку-ребенка. Женщина с высоко взбитым коком беспорядочно завитых волос, закрыв глаза, играла на скрипке, любовно притискивая ее к подбородку. Оркестр не заглушал голоса певца – его невозможно было заглушить, так он был звонок, чист и высок. Тенор, да еще какой! Голосил вовсю. На весь пруд, на весь парк. Ром вынул из кармана купюру, свернул и бросил тенору. Тот поймал.