От смерти к жизни. Как преодолеть страх смерти - Анна Данилова

Впервые опубликовано в журнале «Фома»

Анна Ромашко

Журналист, писатель, матушка, многодетная мама

Взошла звезда ясная

Взошла звезда ясная, тихая, прекрасная…

Серебрится снег, волшебство разлито в верхушках елей, словно северное сияние, которого я никогда не видела. Ледяные веточки, щедро облепленные снегом, купола собора. И ясная Твоя звезда. И мой ребенок, которого нет. Который стал звездой. Мое сокровище небесное, которое спрятано от всех бед у Христа за пазушкой.

Боже, помоги.

Когда сталкиваешься с уходом из жизни детей, то вера – единственное, что спасает душу от разложения. Что придает силы жить, исполнять заповеди в надежде на встречу. И верить, что ТАМ – вырастет мой малыш, войдет в возраст, наберется совершенной мудрости силы, великой, почти непознанной нами любви. И ведомая этим тихим светом – молитвами моего малыша, я дойду, доползу сквозь слезы и горькую боль разлуки.

Всегда ужасалась, читая о кончине святой мученицы Софии. Она провела три дня на могилах своих горячо любимых доченек, убитых за Христа – Веры, Надежды и Любви, – и преставилась ко Господу. Этому предшествовало несколько суток страшных мук: нужно было наблюдать, как детей твоих терзают, видеть их невинные и страдальческие личики, твердо, без слез и сомнений стоять в вере и укреплять в надежде воскресения деток, принять на руки истерзанные, мертвые тельца, похоронить их и… остаться жить. Прожить три дня и только потом смиренно предать себя в руки Божьи. Велика и страшна участь святой Софии, матери-христианки. И велика к ней милость Божия: как Господь, провела она три дня «во гробе» – рядом с усыпальницей своих детей-мучениц и на третий день увидела Небесное Царствие.

Начало материнскому состраданию мучениям детей положила в новозаветной истории Сама Пречистая Дева Мария. Первое обетование, которое Она пророчески получила, принеся Богомладенца Христа во Храм – что и Ей «оружие пройдет душу», – это слова Симеона Богоприимца, святого старца, дожидавшегося, как собственного освобождения, Девы, приимшей во чреве и родившей Сына Эммануила.

Самым страшным оружием пронзенная, стояла Всенепорочная Божия Матерь у Креста, по которому текла кровь, видела мучения, унижение и боль… и смерть Божьего Сына. Смиренно приняла поспешные похороны, видя неоплаканное и поруганное Тело под проливным дождем и страшной грозой, и одного только из учеников, не покинувших Учителя. Еще гроб, к которому нельзя было приближаться целые сутки, – как он страшно манил, и какую муку, вероятно, переживала Матерь Божия, проводя по закону субботний покой. По преданию, Христос воскресший первой явился Своей Матери: Евангелия не сообщают о том, как Дева Мария идет наутро ко гробу, потому что наутро Ей уже доподлинно известно, что Сын Ее воскрес и в пеленах во гробе не лежит. Вот пост Богородицы, и вот Ее Пасха.

Бывает, невзирая на приближающийся светлый праздник Воскресения Христова, возникает ощущение, что ты «недопостился». Что душа не готова ликовать, потому что недостаточно еще приблизилась к своему собственному идеалу поста, и жалко, что пост скоро закончится.

Так и смерть твоего ребенка – это словно кусочек поста, который ты все время носишь в своей душе. У тебя оторвался лоскуток от души и улетел, как воздушный шарик, в небо. А на его место пришит листочек с Древа Небесного. И навеки это заплатка с тобой, пока не встретится тебе Тот, Кто приложит к этой кровавой ране пронзенные гвоздями руки – и все зарастет. Тогда покажется из-за спины Христовой ребенок твой – живой и невредимый, – и будете вы в радости и счастье во веки веков.

Ирина Кислина

О горьком материнстве и Пасхе

Когда я стала мамой впервые, все было обычно. Это «обычно» совсем не «скучно» и «неинтересно». Это опыт ошеломляющей любви и радости. Этой радости моей уже четыре с половиной года, и она все такая же. Сбивающая с ног и дающая силы жить. Но материнство может быть другим. Эта любовь может быть и болезненной. И я даже не о том знакомом всем мамам страхе за ребенка. Этот страх – тоже составляющая той «обычной» любви.

Моя вторая беременность с самого начала была не «обычной» – я почему-то не чувствовала радости. Мне и в первый раз сюсюканья «будущих мамочек» были не свойственны, я не ощущала себя хрустальной вазой, о которой надо очень сильно заботиться. Наоборот, много работала, прямо перед декретом провела огромнейшее мероприятие, на котором бегала на шпильках часа два, и была счастлива. Вот именно – счастлива! Это было очень личное чувство, о котором в словах и не расскажешь. Но оно, это счастье, было.

Во второй раз все складывалось как-то не так. Не было почти никаких эмоций даже после обнаружения двух полосок. Потом начало разрастаться смутное понимание, что что-то «не то». Первое УЗИ – «плод мелкий, может и менструация начаться скоро, значит, выкидыш». Переделала – «нет, вроде хорошо». Второе УЗИ – «возможные хромосомные нарушения». Переделала «да нет, все в порядке». Третье УЗИ – «что-то с ножками». Опять переделала – «все в норме». К моменту третьего УЗИ я уже понимала, что не норма. Но сделать ничего не могла. Аборты в мою картину мира не входят даже не из-за каких-то религиозных соображений, а из-за приземленных мамских. Вот он есть там, внутри меня. Есть. Я его уже люблю и не могу убить.

Я пыталась не верить интуиции и надеяться, что врачи, которые говорили про норму, были правы. Но каждый день в Сети натыкалась на статьи об «особых детках». То ли внимание стала обращать, то ли, правда, их было в тот период много.

Помню то утро понедельника, 2 апреля прошлого года. Я лежала в роддоме с плохими анализами, но вроде они стали получше за выходные, и я хотела отпроситься домой под расписку. У нас заканчивался ремонт, надо было решить последние формальности. Но врач посмотрел на подробные результаты и даже внезапно перешел на «ты», хотя раньше такого не было: «Ира, прости, но анализы очень плохие на самом деле, надо срочно резать». И пришлось резать. Так и хочется продолжить в полушутливом тоне, вспомнив известную цитату, но было совсем не смешно.

Я почему-то рыдала весь путь от палаты до операционной. В операционной хотелось кричать и просить повременить. Это глупо, когда ты уже под анестезией и не чувствуешь всю нижнюю часть туловища, а врачи уже режут. Потом ненадолго я отвлеклась. Мне просто стало физически очень плохо. Упало давление. А дальше – мрак. И я его до сих пор помню. Детка не закричал. Потом подошел к нему какой-то доктор и так чуть ли не презрительно: «А, это тот, у мамы еще с КТГ[6] было все плохо?» Меня спрашивали что-то про УЗИ, но ничего толком не говорили.

С формулировкой «у ребенка есть анатомические особенности» я провела часа два в реанимации в полубреду. Потом пришла заведующая детской реанимацией и сказала, что у ребенка множественные пороки развития. Я позвонила мужу, ждавшему новостей, рассказала обо всем, после чего меня отрубили чем-то сильным.

После начались хождения в реанимацию, борьба за перевод в другую больницу. Ожидания диагнозов… Но их не было. Хромосомы были в порядке.

То надежда, то опять отчаяние. То обещания «снять с ИВЛ[7]», то «нет, не справляется». То какие-то более легкие диагнозы, то… в Филатовской поставили летальную форму при одном из возможных.

И я опять перед выбором. Предложили перевести в Солнцево. Но после консилиума – в паллиативное[8] отделение. Инкурабельный, или, по-русски, «неизлечимый больной». Выбор на деле был иллюзорный. Можно было не переводить, но тогда мотались бы по отделениям Филатовской.

Перевели.

И первый же приступ в этой больнице апноэ[9] стал последним. Не мог не стать. В паллиативе не проводят реанимационные мероприятия. И я это знала. А еще я знала, что апноэ бывает. Таким образом, я все же его убила своей подписью в документе о переводе в паллиативное отделение. Или ускорила его смерть. Не тогда, когда был внутри, а когда уже был тут.

Я осознаю это именно так. Я не сделала чего-то. Не поспешила с документами за границу. Не пыталась оставить в Филатовской. Да и молилась я тогда мало. Многие говорят, что черпают силы в молитве, в храмы приходят, когда плохо, а я – наоборот. Нет, я не злилась на Бога. Но и идти к Нему не хотела.

Но этот опыт мне дал очень много. Умение сопереживать. И любви прибавил. Той самой сбивающей с ног материнской. Но совсем другой. В ней, кроме радости, пронизывающая боль. С этим приходится жить. А еще любви супружеской. Мой муж так и остается единственным человеком, с которым я могу время от времени об этом говорить и не подбирать слова, пытаясь не сильно «загрузить».

Смерть – это то, что бывает с другими?