Над гнездом кукушки - Кен Кизи

– А знаете… те старые настенные часы напоминают мне мишень на стрельбище в форте Райли[13]. Я получил там свою первую медаль – «Меткий стрелок». Глаз-алмаз Макмёрфи. Кто хочет поставить жалкий доллар, что я не попаду этим кусочком масла аккурат в центр циферблата, ну или просто в циферблат?

Собрав три ставки, он поддевает ножом свой кусочек масла и пуляет в часы. Масло шмякается о стену дюймах в шести левее часов, и все подшучивают над Макмёрфи, вынуждая выложить три доллара. Кто-то пытается выяснить, как там его звали в армии – Глаз-алмаз или Глаз-промаз, когда в столовую возвращается мелкий черный, и все замолкают, уткнувшись в свои тарелки. Черный что-то чует, но не знает что. И наверно, никогда бы не узнал, если бы не старый полковник Маттерсон, который огляделся по сторонам и, увидев масло на стене, направил на него свой перст и изрек своим размеренным, грубым голосом очередное изречение, просветив всех собравшихся.

– Масло… это рес-пуб-ли-канцы[14]…

Черный смотрит, куда указывает полковник, и видит масло, сползающее по стене, как желтая улитка. Он моргает на масло, но ничего не говорит и даже не смотрит на пациентов, чтобы выяснить, кто это сделал.

Макмёрфи что-то шепчет острым за столом, и они кивают ему, затем кладет на стол три доллара и откидывается на спинку. Все поворачиваются и смотрят, как масло сползает по стене: дернется, замрет, снова тронется с места, оставляя за собой блестящий след. Все смотрят молча. То на масло, то на часы, то снова на масло. Стрелка уже не стоит на месте.

Масло достигает пола где-то на полминуты раньше семи тридцати, и Макмёрфи отыгрывает три своих доллара.

Черный просыпается, отводит взгляд от жирного следа на стене и говорит, что мы можем идти, и Макмёрфи выходит из столовой, убирая деньги в карман. Он кладет руки на плечи черному и не то ведет его, не то несет к дневной палате.

– Полдня уже долой, Сэм, дружок, а я только отыгрался. Надо наверстывать. Как насчет достать колоду карт, которую вы для надежности убрали под замок, и посмотреть, смогу ли я перекричать репродуктор.

Бо́льшую часть утра Макмёрфи наверстывает за блэк-джеком, и играет уже на расписки вместо сигарет. Два-три раза он переставляет стол, пытаясь найти спасение от репродуктора. Это явно действует ему на нервы. Наконец он подходит к сестринской будке и стучит по раме, пока Старшая Сестра не встает со своего крутящегося кресла и не открывает дверь. Макмёрфи спрашивает, нельзя ли ненадолго выключить эту адскую шарманку. Сестра – само спокойствие, на своем привычном месте, за стеклом; теперь, когда этот варвар не бегает полуголым, он не может вывести ее из равновесия. Ее улыбка – сплошное самообладание. Она качает головой, закрыв глаза, и говорит мягким голосом:

– Нет.

– Нельзя хотя бы громкость убавить? Неужели весь штат Орегон должен слушать, как Лоренс Уэлк[15] играет день напролет «Чай для двоих» по три раза за час?! Какой может быть покер, когда не слышно, как люди за столом делают ставки…

– Вам же сказали, мистер Макмёрфи, что в отделении запрещено играть на деньги.

– Окей, будем играть на спички, на пуговицы от ширинки – только сделайте потише эту шарманку!

– Мистер Макмёрфи, – она делает паузу и переводит свой голос школьной учительницы в нижний регистр; она знает, что их сейчас слушает каждый острый в отделении, – хотите знать, что я думаю? Я думаю, вы очень эгоистичны. Вы не замечали, что в этой больнице есть другие люди? Здесь старики, которые совсем не будут слышать радио, если убавить звук, престарелые, которые просто не могут читать или собирать мозаику, а также играть в карты на сигареты. У престарелых, таких как Маттерсон и Киттлинг, нет ничего, кроме музыки из репродуктора. А вы хотите лишить их и этого. Мы рады любой возможности выслушать предложения и просьбы, но мне думается, вы могли бы хотя бы задуматься о других, прежде чем высказывать ваши просьбы.

Макмёрфи поворачивается, смотрит на хроников и понимает, что она по-своему права. Он снимает кепку, ерошит волосы и наконец поворачивается к ней. Он понимает не хуже ее, что все острые прислушиваются к их разговору.

– Окей… я никогда об этом не думал.

– Я так и думала.

Он теребит рыжую поросль над воротом зеленой рубашки и говорит:

– Что ж, хм; а что скажете, если мы переместим игру в карты куда-нибудь еще? В другую комнату. Ну, скажем, в ту, куда вы убираете столы на время этих собраний. Она же пустует весь остальной день. Вы могли бы открыть ее и пустить туда тех, кто играет в карты, а стариков оставить здесь, с их радио – все будут в выигрыше.

Она снова улыбается, закрыв глаза, и плавно качает головой.

– Вы, конечно, можете как-нибудь вынести такое предложение на обсуждение перед остальным персоналом, но, боюсь, общее мнение будет совпадать с моим: у нас нет подходящих условий для двух дневных палат. Недостаточно персонала. И, пожалуйста, не прислоняйтесь к этому стеклу; у вас жирные руки, они пачкают окно. Это добавит лишнюю работу другим людям.

Макмёрфи отдергивает руку, и я вижу, как он начинает что-то говорить, но умолкает, поняв, что она ему не оставила никакой возможности, кроме как послать ее подальше. Лицо и шея у него покраснели. Он делает глубокий вдох, собирая всю волю в кулак,