Болшевцы - Сборник Сборник

— Не будешь учиться — шкуру сдеру! Однако ученье так и не наладилось.

Весной Виктор переселился к Морозовым совсем. По старой привычке он еще заходил домой, но мать постоянно встречала его слезами и причитаниями, и Виктор, недовольный, уходил. До ворот его всегда провожала сестра и, нетерпеливо оглядываясь, жадными глазами следила за витькиными руками: она ждала, даст он денег или нет.

— Матери передай, — неизменно говорил Витька, сунув бумажки в руку сестре.

— Она не возьмет, — привычно отвечала сестра и торопливо убегала во двор — боялась, что Витька передумает, отберет обратно.

В критические минуты Морозов советовал Витьке:

— Иди ночевать к своим. Как бы не пришли по нашу душу.

Виктор покорно плелся к знакомому переулку, но медлил заходить в дом. Он несколько раз проходил взад и вперед по длинной Мещанской и, дотянув допоздна, тихонько стучал в дверь.

Отец, если был дома, сурово выговаривал матери:

— Чего ты гоношишься? Опять подлецу постель стелешь? Гони его, откуда пришел.

Виктор, сидя на кухне, смотрел веселыми глазами, будто отец ругал не его, а кого-то еще.

Иногда он приносил домой продукты. Мать отмахивалась:

— Полно, Витя, зачем нам?

Но велик был соблазн, и продукты она оставляла. Виктор стал уже совсем взрослым. Даже мать начала пугаться дерзкого взгляда сына.

— На кого ты злобишься? — спросила она его раз.

— Я? — удивился Виктор. — Да чего ж мне злобиться? Я сам себе хозяин. Вот с весны буду в футбол играть.

— Чего? — переспросила мать.

— В футбол буду играть. Понимаешь? Мяч гонять буду.

— Полно, ведь ты скоро жених. Тебе мяч гонять не пристало. Ремеслу бы лучше какому выучился…

Но гонять мяч Виктору не пришлось. Его вместе с Морозовыми арестовали вовремя кражи. В милиции, куда их привели, начальник сразу признал Морозовых:

— Вы опять тут?

И, повернувшись к Витьке, удивился:

— А ты, красавец, за что попал?

— С ними, — объяснил милиционер.

— Ишь ты! — еще более удивился начальник. — Что ж это ты, молодой товарищ, такими делами занялся? А? Сколько тебе лет?

— Много, всего не сочтешь!

Глаза Виктора смеялись, будто с ним шутили, и он только ждет, когда начальник разрешит уйти домой.

Но начальник вдруг нахмурился и придвинул лист бумаги:

— Что ж, будем писать протокол.

Виктор рассчитывал, что и на этот раз его выпустят, как выпускали раньше. Он упорно повторял, что он несовершеннолетний, случайно попал в эту компанию, но начальник, косо посмотрев на него, сказал:

— Хитер ты, братец! — И Виктор впервые познакомился с тюрьмой.

Воровал Виктор легко. Все шло как по маслу. Старший Морозов одобрял: «У тебя рука счастливая». Раз он обронил в квартире, которую только что «взяли», документы. Передав вещи Морозовым, Виктор вернулся в ограбленную квартиру и разыскал свой документ. Хозяева еще не возвращались. Из озорства Виктор прихватил банку с вареньем. Вечером он угощал Морозовых и все посмеивался, когда старший Морозов говорил, что вороной быть нельзя, а еще глупее — возвращаться. И кто это с собой носит бумаги кроме «липовых»?

В тюрьму Осминкина брали не надолго: то верили его слезам и отпускали как малолетнего, то теряли протоколы, и Виктор мирно возвращался в переулок у Красной часовни. Опять начиналась привычная жизнь — грабеж, барышник, карты, вино, поимка… Витьке казалось, что никакой другой жизни и быть не может. Круг знакомых в тюрьме расширился. Виктор был уже не новичок: его знали в Грузинах, в Марьиной роще, на Бутырках.

Он не любил Замоскворечья. Однажды там поймали с поличным и били старшего Морозова, а Виктор стоял в толпе и, покусывая губы, все смотрел на избитое, окровавленное лицо Константина.

— Как бьют, проклятые! Ну их к чорту!

В двадцать третьем году Виктор сел крепко. Он перепробовал все свои штучки — совал следователю свои года, несознательность и прочее, но ничто уже не действовало, и его выдержали в Бутырках.

Осминкин пробовал навести справки, где Морозовы, но никто не знал. Матери Виктор не писал, хотя и не сомневался, что старуха, напиши он ей, придет украдкой и в узелке принесет махорки и лепешек.

«Пусть думает, что убили. Поплачет, может, легче станет».

А весна отцветала, осыпалась, ночи становились жарче, тюрьма казалась все томительней. Виктор из хлеба скатал шарик и гонял его по столу, разместив поле с воротами, и все подговаривал кого-нибудь из ребят сыграть о ним в футбол. Над ним посмеивались:

— Не воровское это дело. Желаешь в «буру»?

«Бура» Осминкину опротивела. Он знал наличный капитал и повадку каждого в этой камере, а новых не приводили.

И когда ему уже стало совсем невмоготу, когда он в тысячный раз обдумал все возможные варианты побега, его повели на Лубянку.

Люди все шли чужие, скучные; день был серый, дождь моросил. И все же пришли так быстро, что Витька пожалел.

Говорили с ним долго. Он прикидывал: стоит рискнуть или нет? И как ни прикидывал, все выходило, что стоит. Во-первых, можно удрать. Потом обещают волю — тоже надо посмотреть. И Бутырки надоели. Чем чорт не шутит? Виктор согласился поехать и жить в коммуне.

И вот теперь он ехал в первый раз из коммуны в отпуск.

На дорогу ему дали денег.

«Все-таки есть, значит, здесь к нам доверие», думал Осминкин, рассматривая увольнительную.

А сколько раз до этого слова воспитателей о доверии казались ему лицемерием.

«Чудаки, — улыбался Осминкин, — удивительные они чудаки. Кто и что может теперь заставить Виктора возвратиться назад в коммуну?»

До квартиры матери Осминкин добрался в сумерки. Матери дома не было. Сестра встретила радостно и все как-то выжидательно поглядывала на брата.

«Ждет денег!» рассердился Витька и грубовато спросил сестру:

— Мать скоро придет? А то мне некогда!

Мать притащила узел грязного белья — брала стирать на дом — и, увидев Виктора, опустила узел у порога.

— Здорово, мать!

— Ох, господи, а я-то думала…

— Думала, что я не вернусь?

— Полно, Витенька…

Виктор съел селедку — домашнее угощение, встал из-за стола, так и не рассказав ничего о себе.

— Пойду, с ребятами повидаюсь, — сказал он.

Мать не перечила.

Осминкин зашел к Морозовым. Старуха расплакалась и все расспрашивала Виктора про сыновей. Потом достала письмо от старшего. Тот сидел в тюрьме, просил, чтобы выслали ему белье.

От Морозовой Осминкин вышел грустный. У часовни заметил знакомых и замедлил шаг.

«Что сказать? — перебирал он в уме. — Сказать, что в коммуне — посчитают лягавым. Ожидай пера! Нет, надо сказать, что из тюрьмы».