Требуется героиня - Зоя Журавлева

Почему-то хотелось цветной толпы. Чтобы у кого-то просить закурить и вообще от самого себя затеряться.

Пятую картину с Наташей так и не попробовал по-новому, с Морсковым у нее не получится, не тот партнер. Для партнера главное – живые глаза. А у Германа в глазах светится только прозрачная любовь к себе, талантливому. Непробиваемая любовь. Впрочем, Ляля вон как-то пробивает.

Почему-то ноги все кружат по центру, который уже раз обошел. Холодно. Наташа права. А идти все-таки некуда, нельзя сейчас домой. Это будет еще хуже, если пойти. На вокзал разве. Мысли как-то соскальзывают, не удерживаясь ни на чем. Глупо крутится в голове первая Борькина фраза, так она поразила, часто с Леной смеялись. Борька взял тогда Юрия за лицо обеими руками, сжал ему щеки, приблизил к себе поближе, у Борьки у маленького была такая привычка. Значит, особого внимания требует. И сказал Юрию очень внятно: «Папа, давай… валенки… купим!» Первый раз у Борьки получилось так складно, долго он шепелявил и отделывался от мира междометиями. А тут вдруг сказал с чувством: «Давай валенки купим!» Была как раз отчаянная жара, середина июля, самое время подумать о валенках. Слышать тоже нигде не мог, откуда он ее вынул, такую первую свою фразу? Неужели с зимы застряла, когда еще ногами сучил, как паук? Кто знает, что запоминают грудные, пуская молочные слюни, это их тайна.

Да, Борька. Вот тебе к Борька. Думал – наладится, утрясется, временные затруднения.

Валенки бы сейчас очень не помешали.

Противным ледяным светом светилась над головой вывеска «Гастроном № 1». Не в ногу со временем, назвали бы «Счастьем».

Все вспоминается сегодня первый спектакль, который делали с Хуттером. «Миллионерша». Хуттер тогда был драчлив, придумал спортивное оформление, ринговые веревки перепоясали сцену, гонг отбивал картины. Жизнь – борьба, так это из них всех тогда лезло: «и все прояснится открытой борьбой – друзья за тобой, а враги – пред тобой…» Хотя широкому худсовету долго пришлось объяснять, что и зачем. А зрители приняли на ура. Город был молодежный, и спектакль молодежный, внеплановый, ночами работали. Миллионершу играла Риточка Калинкина, девчонка еще. Шоу такой не предусмотрел. Где же она теперь? Кажется, в Ташкенте.

Лучше всего, как всегда, помнишь курьезы. Как Риточка объяснялась с партнером почему-то на шведской стенке. Юрий смотрел сбоку, как ловко она по ней лезет, и небрежно, для разминки, чесался о боксерскую грушу, перчатки роскошные тогда у него были. А в самый патетический момент, уже на прогоне, Риточка вдруг уселась на этой стенке верхом, уронила руки и громко, по-детски, спросила в зал Хуттера: «Виктор Иваныч, так все-таки я люблю его или нет?» Все засмеялись, в зале сидели болельщики. А Хуттер крикнул азартно: «Смелее! Не сомневайся! Ты любишь в нем примитив! Первобытную цельность! Ты просто ему завидуешь!» И засмеялся сам громче всех. «Это же не прочтется», – важно сказала Риточка. И полезла вниз. А помреж в это время уже дал круг. Круг ехал со скрежетом, и даже этот скрежет казался тогда прекрасным. И на Хуттера все смотрели влюбленными глазами.

Пока жив, все впереди. Неправда, уже тридцать четыре. Осталось несколько лет, когда еще можно сделать скачок. Сказать, если есть что сказать. Если вообще можешь что-то сказать.

Опять этот «Гастроном» номер один. Центральный. Что-то с ним будто связано. Квартира восемь, три звонка. Кажется, так. Отпечаталось. Не думал, что пригодится. Так скоро. Сегодня же. В квартире номер восемь никто никому не обязан. И объяснять ничего не надо. И нет общих воспоминаний. Кроме одного разговора. Просто – шел мимо и заглянул.

Юрий посмотрел на часы. Половина двенадцатого, время для театральных людей вполне пристойное. Для визитов. Зайти? Три раза нажимая звонок, он все еще колебался.

Открыла сама Ольга Васильевна, если б соседи, он бы ушел. На ней было черное платье с высоким воротом, черное ее неожиданно молодило. Юрий даже не сразу узнал.

– Юрочка, вот молодец, заходите.

Она была бы еще миловидной, если бы не выражение какой-то насильственной оживленности. Даже дома. Хотя здесь она выглядела все же спокойней. И кажется, искренне обрадовалась ему.

– Не очень поздно для вас?

– Что вы, Юрочка! Я раньше часа давно не ложусь.

– Тогда погреюсь, – улыбнулся Юрий.

Она пропустила его вперед. Юрий вошел в комнату, как входит человек в несомненную пустоту, наедине сам с собой, не следя за своим лицом. И вздрогнул, натолкнувшись на взгляд. Впервые он вдруг ощутил чей-то взгляд, как рапиру, выставленную навстречу. От неожиданности, что ли.

За большим, очень семейным столом лицом к Юрию сидел дядя Миша, твердо положив локти на скатерть. Стояла банка с брусничным вареньем. Чашки, кофе в которых еще дымился. Попал.

– Рад вас приветствовать, – сказал дядя Миша.

Рапира медленно истаяла в воздухе, оставив смутную настороженность. Тесен мир при тихой погоде, снова почти цитата.

– Случайно забрел, – сказал Юрий. – Холодюга.

– Можно и не случайно. Не возбраняется.

Дядя Миша крепко ставил слова, как локти. И даже была в них уверенная насмешливость, которая удивила Юрия. Будто он отвечал здесь за что-то и это давало ему силу. В театре дядя Миша был суетлив на слова и движения, по крайней мере Юрию всегда так казалось. И мешало относиться всерьез к дяде Мише и к его месткому.

– Юрочка, я нарочно не предупредила, – сказала Ольга Васильевна. – А то бы еще сбежал.

Она улыбнулась почти свободной улыбкой.

– Он вроде не из пугливых, – усмехнулся дядя Миша.

– Сейчас свежий кофе сварю. По-турецки. Меня один армянин научил, вот попробуйте.

– Подожди, Ольга, – остановил ее дядя Миша. – Это уж без меня, ладно? Я уж сегодня на-пробовался, до утра не заснуть. Мне пора.

– Как хочешь, – легко согласилась она.

– Не так хочу, как пора.

Он улыбнулся с насмешливой ласковостью, такой улыбки у дяди Миши Юрий тоже не знал. И еще сказал Юрию:

– Сам за часами следи, она же только с дежурства. И завтра опять с утра.

– Пожалуйста, не командуй, – сказала Ольга Васильевна.

– Если над тобой не командовать, то опять свернешься. И не смоли на ночь.

– Я режим не нарушу, – стесненно пошутил Юрий.

– Надеюсь.

Дядя Миша еще кивнул Юрию от порога, вышел, не оборачиваясь. Но ощущение рапиры, мелькнувшей еще раз, долго витало в комнате.

– Строгий, оказывается, – сказал Юрий, когда она возвратилась.

– Если б не Миша, я бы пропала, – покорная оживленность снова застыла на ее лице, будто маска. – Вот так, Юрочка, и бывает. Десять лет в классе рядом сидели, нет, был тогда не нужен, только смеялась. Он и женился со зла. А как заболела туберкулезом, так все друзья растеклись куда-то. Дела у всех, семья, а тут надо возиться. Одна осталась. Мишу-то сколько лет до того не видела, только на сцене. А услышал, сразу пришел. И в больницу устроил. И в Ленинград возил. И потом в леспромхоз, на мед, тоже он. За уши вытащил. И дома небось всякие неприятности были из-за меня, он разве скажет. Вот так.

– У нас его уважают, – сказал Юрий, чтобы сделать ей приятно.

– Кого же еще уважать, – кивнула она.

И снова потянулась за папиросой. Юрий щелкнул зажигалкой. Придержав его пальцы рукой, осторожно прикурила. Объяснила, как извинилась:

– Боюсь почему-то огня из чужих рук.

– Со школой-то ничего нового?

– Нет, обещают с нового сезона, Миша как раз и пришел обрадовать. – Она улыбнулась невольному «сезона», неучительскому, уже театр. – В третьем микрорайоне десятилетку откроют и обещали твердо. Пятые классы пока.

– Вот видите, все устроится, – сказал Юрий.

– Еще не верю, – сказала она.

Затянулась, покашляла, съежилась. Неприспособленная какая-то, от такой не уехать бы, не Наташа. Смешные мысли, отбросить можно, а уже мелькнули.

– А теперь даже сама боюсь. Столько лет не работала в школе. Миша говорит – ерунда.

– Конечно, – кивнул Юрий, думая, что ей будет трудно.

Что-то она, видать, растеряла, пока болела и мыкалась. Если бы крепко схватить за плечи, встряхнуть, все бы стало на место. Или кажется? Кто-то должен встряхнуть и остаться рядом, вот что надо. Это им всем надо, противно подумалось – «им всем», тоже мне – высшая раса, сам бы не отказался, чтоб кто-то встряхнул. Но никто не придет и не встряхнет. Сколько ей – сорок семь, восемь?

Она докурила почти до бумаги, сказала повеселей:

– А вы, Юрочка, с моей ученицей, оказывается, знакомы.

Юрий с некоторой натугой изобразил заинтересованное внимание. Как-то сейчас не до учениц.

– Разве?

– С Лидочкой, она теперь Ященко. Вспомнили?

– Ну конечно. Как же иначе, мир тесен, даже при наших просторах и миллионах.

– Лучшая была моя ученица, стихотворения с одного раза запоминала.

– Хуттер слушал сегодня. Заинтересовался.

– Знаю, она потом забегала. Я ей говорила, все вроде ей неудобно. И Миша предлагал повести познакомить. «Нет, – говорит, – только поставлю вас всех в неудобное положение, может, и нет ничего, без блата уж как-нибудь».