Требуется героиня - Зоя Журавлева

– Борька будет у нас в порядке, я чувствую, он уже большой. А потом еще девочку купим, Юрка. Обязательно.

Почему именно девочку? Хотя конечно. Он получил Борьку. И теперь должен еще получить и Розку, правильно, все или ничего. Гуляеву – все.

– Чтобы была похожа на Лену…

До чего же глуп и бездарен бывает счастливый человек, это надо запомнить… лицо и тупой его голос, который слышит только себя. Юрий смотрел на узкое милое лицо Гуляева и сейчас видел его отталкивающим. Тупо дергался нос. Прыгали узкие губы. Слова Юрий перестал слышать.

– Мы обменяем на отдельную квартиру, – издалека говорил Гуляев. – Это вполне реально, я уже смотрел объявления…

А он, оказывается, предусмотрительный, подумал и про квартиру. Борька уже большой, не в одной же им комнате жить.

– Юрка, я пьесу такую напишу! Настоящую пьесу! С Леной я обязательно напишу, она в меня верит. Если бы ты знал, как это прекрасно, когда в тебя верят. Мне этого всю жизнь не хватало.

Юрий вдруг ясно услышал, как Гуляев говорит Лене: «Я просто жадный. Все у меня есть, а я хочу, чтоб еще ты у меня была. И Борька. Видишь, как просто». А она, маленькая перед Гуляевым, смотрит вверх, ему в лицо, благодарно и прямо: «Я тебе верю. Я так тебе верю». Юрий почти застонал.

Ее вера когда-то мешала, путалась под ногами, раздражала своей слепотой и постоянством. Юрий ее сам порвал, вырвался из нее. А оказывается, она все-таки была ему нужна – именно неспрашивающая вера. Просто знать, что она есть где-то. Живет и следит за ним со стороны, украдкой, исподтишка. Ничего не осудит, все стерпит. Бабья вера, из глуби веков. А потом врем, что цивилизованные.

Хотя никогда бы он туда не вернулся, дико спрашивать. Ладно, без тебя решили. Наташе нужно все объяснить. Только не сейчас. И не завтра. Потом. Значит, к Наташе сейчас тоже нельзя, невиноватых больней всего бьем, так всегда бывает. Она сыграла Джульетту. Она сама выбрала между Розкой и Джульеттой. И она права. Господи, все равы…

– Лена меня подняла этой верой, ты понимаешь? Все равно никто не поймет, я сам до себя теперь задираю голову…

– Это ее профессия, – сказал Юрий.

– Что? – не понял Гуляев.

– Верить, – сказал Юрий.

– Тебе неприятно? – наконец понял Гуляев, он мучительно покраснел и съежился. – Прости, я осел.

– Зачем же так сразу…

– Я даже думал, ты будешь рад…

– Я рад, – сказал Юрий. – Я ужасно рад. Я все равно уезжаю из города, так что очень стати.

Сказал и неожиданно почувствовал, как что-то внутри отлегло. Только туманно кругом, туманная легкость появилась в мозгах, туманен симпатичный Гуляев, обнимающий себя длинными руками. Как при температуре под сорок. Туманно и отстраненно, будто не о себе речь. Подходяще для крупных

решений.

– Как это уезжаешь? Когда?

– Так, – сказал Юрий. – Засиделся. Обуржуазился. Наверно, завтра.

Гуляев даже не сказал «чепуха». Только просил:

– Куда?

– Так. Попробую.

– Ждет? – усмехнулся Гуляев, усмехаться он не умеет, не его это. Хотелось говорить как-то иначе, добрее и глубже. Но по привычке разговор получался скачками, с ямами-недомолвками. Юрий физически чувствовал, как бравурно-фальшиво это сейчас звучит.

– Ага. Лягу у порога и буду лежать.

– А он скажет: лежи, место не пролежишь.

– Мне же не играть, – сказал Юрий серьезно, так, как давно было нужно. – Мне только хоть год бы там повариться. Посидеть на репетициях. Я бы тогда понял что к чему. Как же все это

делается.

– А здесь ты не понял…

– Нет, здесь не понял. Уже не понял. Перестал понимать.

– Понятно, – сказал Гуляев. – Только лучше бы нам с Леной уехать, гораздо проще.

– Нет, – сказал Юрий. – Я без вас решил, вы тут ни при чем.

Еще не хватало, чтобы он спросил про Наташу. Но Гуляев взглянул длинно и грустно, не спросил.

– Скандал же будет в театре…

– Переживем, – бодро сказал Юрий.

– А если там ничего не выйдет?

– Выйдет, – сказал Юрий.

– А если все-таки?

– Тогда уеду куда-нибудь, где я позарез нужен.

– Ты здесь нужен.

– Нет, – сказал Юрий. – Это исключено.

Так душевно поговорили. Ладком. Можно уже

встать и уйти, все обошлось лучшим образом. Пора уходить. Больше сюда уже не попасть, нужно запомнить пузатую тахту за семнадцать рублей и книги вдоль стен. И виноватые веки Гуляева, жадного до жизни. Пора. Смешно только, что идти сейчас, собственно, некуда. В гостиницу тоже не впустят с местной пропиской. Юрий уже знал: как только он выйдет из этой комнаты, все будет кончено. С Хуттером. С городом. Вообще. Начинать нужно с нуля, кажется, так.

Поэтому Юрий встал, сходил в кухню за коричневым чайником, медленно налил полный стакан. Даже обжегся.

– Сахару нет, – виновато сказал Гуляев.

– Ты чайник купи человеческий, ладно?

Очень важно, конечно. Чайник – это главное.

– Куплю, – сказал Гуляев. – Прости, зачем я сегодня начал. Ведь не хотел же! За язык прямо дернуло. Лена все хотела сама сказать, так решил – лучше я. Даже не думал, что ты…

– И не думай, – оборвал Юрий.

– Я себе никогда не прощу, если ты сейчас из-за нас сорвешься. Это будет величайшая глупость. Величайшая!

– Да не из-за вас, – сказал Юрий. – Из-за всего. У меня давно зрело, иди к черту.

Помолчали.

– Развод я не задержу, – сказал Юрий. – Передай там.

– Разве в разводе дело? – Гуляев отмахнулся.

– Все-таки, – сказал Юрий, прихлебывая.

Просто шлепнут в паспорте штамп. Блям. С лиловыми краями. И Борька получит другую фамилию, очень просто. По собственному желанию. Когда Юрий еще бегал для Борьки в молочную кухню и полная девушка выкликала там из окошка: «Мазин, Боря, семь месяцев», – Юрий смотрел вокруг гордо. Он даже делал вид, что читает стенную печать и совсем зачитался, чтобы его выкликали громко. Ему нравилось продолжаться в веках. Но оказалось, что он продолжил Гуляева.

Мать завтра будет приятно поражена, у нее, конечно, было предчувствие. Он свалится на голову даже без телеграммы, этот всегда неожиданный сын. Куда же теперь он ее заберет? Опять некуда.

– Ну, я пошел, – сказал Юрий.

Тянуть дальше было уже двусмысленно.

– А если Наташа придет?

– Она давно дома, – уверенно сказал Юрий. Хотя совсем не был уверен. Сил сейчас не было давать Гуляеву семейные инструкции.

– До завтра?! – почти попросил Гуляев.

– Конечно, – сказал Юрий.

Завтра он все провернет, обойдется без встреч.

Гуляев, несмотря на протесты, зачем-то вышел даже на улицу. Стоял у подъезда и смотрел вслед, ах-ах… Снег садился ему на голову. Простудится еще. Юрий спиной чувствовал, как он стоит и смотрит. Издержки взаимопонимания, сам виноват.

12

У телеграфа Юрий нашел автомат, который работал. Еще везет в мелочах. Две копейки едва пролезли в замерзшую дырку. Наташа долго не подходила, Юрий чуть уже не повесил трубку.

– Ты? – наконец сказала она. Голос был близко и звал. На секунду показалось, что слухи о моей смерти несколько преувеличены, так, кажется, Марк Твен пошутил. Вспомнилось. Цитаты так въелись, будто уже и нет своих мыслей, как нас ни стукни.

– Ты что же к Гуляеву не пришла?

Пришла бы, и ничего не было. Спал бы сегодня в тепле и в холе. Было бы завтра. Или послезавтра. Все-таки не сегодня.

– Просто неважно себя почувствовала, – сказала Наташа после небольшой паузы. Она сказала легко, но где-то, за тоном, скользнула вдруг непонятная значительность. Как тень чего-то. Может, просто показалось.

– Что с тобой? – спросил Юрий.

– Да ничего. Не беспокойся. Я просто легла. Ты скоро?

– Нет, – сказал Юрий. – Я просто на улице и сегодня домой не приду. Так что ты не волнуйся.

Очень заботливо, с души воротит. Не смог даже промолчать.

– Холодно, – сказала Наташа.

– Ничего. Я буду бегать.

Она повесила трубку, так ничего и не спросив. Задышала и осторожно повесила. Юрий увидел, как оранжево вспыхнули листья ее пижамы, потом она погасила свет. Теперь будет думать, дурак. Все равно. Янтарное ожерелье он ей так и не купил, янтарь – это Наташин цвет. Хуттер все обещал гастроли в Прибалтике, понадеялся.

Стоять холодно. Наташа права. Хоть бы перчатки взял. Юрий засунул руки в карманы, пошел на кошачий глаз светофора, все-таки цель. Светофор подмигнул, пропуская машины. Машины буксовали на наледи. Народу на улице почти не было, смотрят сейчас телевизор, пока Лена не скажет всем «спокойной ночи».

Город холмист, и бродить по нему приятно. Если бы просто бродить. Для души. Если бы…

Почему-то хотелось цветной толпы. Чтобы у кого-то просить закурить и вообще от самого себя затеряться.

Пятую картину с Наташей так и не попробовал по-новому, с Морсковым у нее не получится, не тот партнер. Для партнера главное – живые глаза. А у Германа в глазах светится только прозрачная любовь к себе, талантливому. Непробиваемая любовь. Впрочем, Ляля вон как-то пробивает.