Все не так - Александра Маринина

– Отстань, у меня других дел полно. Некогда мне к бабушке ездить.

Конечно, Валя тут же перезвонила маме. Вообще-то, насколько я помнил, говорил я совсем не это. То есть я действительно произнес слово «отстань», но дальше все было совершенно не так. Я сказал, что доделаю уроки и поеду. Но Валя преподнесла маме наш разговор в несколько ином свете, к тому же наврала, что у нее болит горло. Никакое горло у нее не болело, просто ей хотелось и меня подставить, мелко напакостить, и самой к бабушке не ехать. Мама, как обычно, ничего не перепроверяя и не выясняя, рассердилась и сказала, что раз так, раз Володя ехать отказывается, то она сама поедет. Как я мог так поступить в отношении родной бабушки?! Как я мог заставить мать… и так далее.

Я ничего не понимал. Я совершенно не чувствовал себя виноватым, ибо был полностью уверен, что мама просто передумала и решила поехать сама. Я же не отказывался, я просто сказал сестре, что поеду чуть позже, но поеду обязательно.

– Ты не человек! – продолжал бушевать отец. – У тебя нет сердца, нет совести, нет чести, нет уважения к старшим, нет любви к родственникам. Ты думаешь, когда ты был маленьким, у нас всех не было других забот и интересных занятий, и мы все только и мечтали о том, как бы посидеть с тобой, повытирать тебе задницу, когда ты обделаешься, послушать твои крики и капризы? Думаешь, нам очень нравилось не спать ночами, без конца вставать к тебе, менять тебе пеленки и ползунки? Думаешь, мы с твоей матерью не хотели сходить в гости или в театр, не хотели съездить в отпуск и отдохнуть? Но мы не могли, потому что нужно было заниматься тобой, сидеть с тобой, кормить тебя. И бабушка постоянно помогала нам, чтобы мама могла хотя бы в магазин сходить или в поликлинику. Никто не считался со своими интересами, никто не думал о своих важных делах, потому что был долг перед тобой, и этот долг мы стремились выполнить. А теперь, когда ты вырос, ты не хочешь долги отдавать, ты не думаешь ни о чем, кроме собственных интересов. Ты холодный, бесчувственный эгоист! Я давно это знал, еще с того дня, когда умер Ванечка, но я надеялся, что с годами ты поумнел и подобрел. Я ошибся в тебе! Ты – негодяй, ты – злобное ничтожество, ты мерзавец, из которого никогда не получится настоящий человек. Посиди и подумай над тем, что я сказал. Сегодня ты останешься без ужина и без телевизора.

Он вышел из комнаты, громко хлопнув дверью, и я услышал, как снаружи в замке повернулся ключ. Меня заперли. Первые несколько минут я пребывал в шоке от сказанного отцом, я был раздавлен несправедливостью обвинений и не понимал, за что. То есть я понимал, что произошло, фокусы Валентины не были внове, но я не понимал, зачем она это сделала. Она всегда подставляла и меня, и старшего брата Михаила тогда, когда ей это было нужно, выгодно. А сегодня-то зачем? Чтобы самой не ехать к бабушке? Да ее никто и не просил, никто от нее этого не ждал, это должен был и собирался сделать я. Неужели просто из вредности, из пакостности натуры?

В переживаниях я даже не сразу сообразил, что меня заперли, и весь ужас положения дошел до меня только тогда, когда я в очередной раз взглянул на часы и понял, что уже половина десятого и минут через пять мне надо выйти из дому, чтобы встретиться со Славкой и отправляться на разборку. Я подергал дверь, все еще не веря в то, что не могу выйти из комнаты. Я стучал в нее, потом начал кричать. Услышав шаги отца, я торопливо заговорил:

– Папа, выпусти меня, пожалуйста, мне обязательно нужно пойти к Славику! Это очень важно!

– Для того чтобы навестить больную бабушку, у тебя времени не нашлось, – холодно ответил отец. – Ты был занят более важными делами. Теперь ты никуда не пойдешь, пока не осознаешь всю глубину своей безнравственности.

– Я все осознал, папа! Прости меня, пожалуйста, я все понял. Мне очень нужно, это вопрос жизни и смерти! Пожалуйста!

– Когда болеет твоя старенькая бабушка – это тоже вопрос жизни и смерти. Ты, очевидно, так ничего и не понял. Будешь сидеть дома.

Как ни странно, но мне даже в голову не пришло обвинить Валентину во лжи. Я уже тогда понимал, что это бессмысленно: Валечка была умницей и красавицей, Мишенька – тружеником, одновременно работавшим и учившимся, а я – изгоем, от которого ничего хорошего ждать не приходилось.

Шум удаляющихся шагов. Меня не выпускают. А как же Славка? Как он, тихий домашний мальчик-музыкант, будет драться с этими отпетыми хулиганами? Это же получится не честная драка, а избиение. И я не смогу его защитить. Может быть, он испугается и один не пойдет? Не дождется меня и просто не пойдет. Нет, я хорошо знал своего друга Славика, ему чувство собственного достоинства не позволит струсить и не пойти.

– Дайте позвонить! – завопил я, снова молотя в дверь кулаками. – Хотя бы позвонить дайте! Выпустите меня!

– Перебьешься, – раздался ехидный голосок сестры Вали. – Занимайся своими важными делами, времени у тебя теперь – вагон, все успеешь.

Распахнув окно, я всерьез прикидывал, можно ли удрать таким способом, но сразу убедился, что ничего не выйдет. Двенадцатый этаж. В той комнате, где я находился, не было балкона, и, таким образом, все возможности выбраться, например, через соседей обрубались.

И тут я услышал звонок в дверь. Славка! Как хорошо! Он не дождался меня в условленном месте и пришел сам, думая, что я забыл или перепутал время. Я с новой силой принялся стучать и орать, но тот, кто вышел на Славкин звонок, оказался более предусмотрительным и разговаривал с ним на лестничной площадке, закрыв за собой дверь в квартиру. Все пропало.

Снова хлопнула дверь.

– Это Славик приходил? – проорал я осипшим от крика голосом.

– Да, – ответила Валя. – Я ему сказала, что ты плохо себя чувствуешь и лег спать пораньше.

– А он? Что он сказал? Он домой пошел?

Я все еще надеялся…

– Он сказал, что, раз ты болеешь, он пойдет без тебя. И перестань орать как резаный, от твоего визга уши закладывает.

Я плохо помнил, как прошла ночь, но у меня было ощущение, что я не заснул ни на минуту. Перед сном меня выпустили в туалет и в ванную и больше уже не запирали: вернулся после вечерних занятий в институте Миша, с которым мы делили одну комнату.

Утро оказалось еще ужаснее. Не пройдя и полпути до школы, я встретил парня из нашего класса и узнал, что Славку здорово побили и, что хуже всего, повредили ему руки.

– А чего ты спрашиваешь? – удивился одноклассник, шагая рядом со мной. – Ты разве не был с ним? Вы же должны были вместе идти.

Что я мог ему ответить? Что меня, как маленького, наказали и не пустили гулять во двор? Или что я «плохо себя почувствовал и лег спать пораньше»?

От меня все отвернулись. В глазах ребят я оказался трусом и подлецом. Слава ничего не скрывал и рассказал, как было: не дождавшись меня в условленном месте, он зашел за мной, и ему сказали… Все это выглядело отвратительно, но во всем этом не было ни капли неправды. Мы действительно договорились, и он действительно ждал, и я действительно не пришел, не предупредил его, не позвонил, не поговорил с ним, и ему действительно сказали то, что сказали.

Доучивался до выпускных экзаменов я в положении изгоя. Со мной никто не разговаривал. И я потерял своего единственного друга. В последний раз я видел Славку на экзамене, на выпускной вечер не пошел, сказавшись больным, но, поскольку мама работала в роно, мой аттестат ей принесли на работу. Больше мы со Славой не встречались, но я узнавал о нем, следил за его судьбой, которая сложилась чудовищно. После избиения у него начались большие проблемы с руками, он больше не мог играть на рояле так виртуозно, как должен был, и с карьерой музыканта-исполнителя ему пришлось проститься. Он, получивший свою золотую медаль, мог бы поступить без экзаменов в любой институт, но ему нужна была только музыка. И не абстрактно, а вполне конкретно: рояль и сцена. А эту возможность он потерял навсегда. Сначала он долго лечился, пытаясь что-нибудь сделать с руками, но с врачами ему не повезло, все стало только хуже, мало того, что подвижность пальцев не восстановилась, так еще они начали постоянно болеть. Он подался в лабухи, их группа играла в ресторанах и кафе, постепенно Славка спивался, и хотя возле него всегда находилась какая-нибудь очередная жена, ни одна не смогла отвадить его от выпивки. Он умер, не дожив до тридцати пяти лет.

Я пришел на его похороны. Мама Славика меня узнала и отвернулась, а отец сказал:

– Уходи, Володя. Славка часто тебя вспоминал, особенно в последние дни, когда понимал, что… это конец. Он знал, что ты захочешь прийти, и просил, чтобы тебя на похоронах не было.

Он так и не простил меня. А я не простил Валентину.

Кстати, спустя буквально пару недель после того случая с моим наказанием я понял, зачем она это сделала. Приближался Новый год, родители готовились сделать нам подарки, и, как обычно, мама потихоньку спрашивала у нас, детей, что бы мы хотели получить. Разговоры о подарках начинались задолго, еще в конце ноября, и Валя заявила, что хочет золотые сережки. Мама объяснила ей, что это очень дорого, потому что, по нашим семейным правилам, новогодние подарки всем детям должны быть равноценными и нельзя подарить одному золотые сережки, а другому книжку за рубль двадцать. А на три дорогих подарка в семейном бюджете нет денег.