Призрачно всё... - Алексей Мальцев

— Займись каким-нибудь бизнесом, изучи маркетинг, менеджмент, — продолжала колхозница из будущего, не обращая внимания на собравшуюся вокруг нее толпу полусонных женщин. — Организуй какой-нибудь кооператив по производству противозачаточных средств. Это будет стратегически верно. Направь свои таланты в другое русло. Пойми, за такую информацию, вообще-то, огромные бабки с тебя я должна востребовать… А я — совершенно даром!

Услышав последние слова, «марксистка» побледнела, набрала полную грудь воздуха и приготовилась ринуться в «последний и решительный» как вдруг у нее, откуда ни возьмись, сработал кашлевой рефлекс.

Акулине вдруг сделалось смешно, и она расхохотался на весь коридор. Потом подошла к столику, бросила на него ножницы, не до конца вырезанный портрет Генерального секретаря и направилась к себе в палату. Вслед ей раздавались угрозы, но она на них никак не реагировала.

Аркадий не хотел себе признаться в том, что стал понемногу привыкать к телу, новым ощущениям. И, конечно, к крошке, периодически теребившей его набухшие соски. Слава богу, молока хватило бы не только дочери Акулины, но и кому-нибудь еще. На второй день Доскиной принесли молокоотсос, бутылочку для сцеженного молока. С большим трудом Изместьеву удалось получить первые капли.

Неумолимо приближался день выписки. Василиса Павловна как-то утром намекнула, что неплохо бы с мужем переговорить. Вышагивая по коридору, Акулина неожиданно замерла в нескольких шагах от туалета.

«А мне придется с этим извергом… Боже!»

При мысли о том, что рано или поздно ей придется разделить постель с пропоицей-мужем, кровь новоявленной Акулины отлила от головы, вызвав острое кислородное голодание жизненно-важных структур мозга. Женщина вновь очнулась лежащей на своей койке в палате. С той лишь разницей, что теперь над ней склонились доктора-анестезиологи.

— Может, в палату интенсивной терапии ее? — прошелестело над головой подобно майскому ветерку в клейкой тополиной листве.

— Нет, только не в ПИТ! — хрипло отреагировал доктор Изместьев. — Мне уже скоро выписываться. Обыкновенный обморок от духоты, не более. Обещаю, больше не повторится.

— Вас, сударыня, никто не спрашивает, — сказал, как отрезал, тот, кто в этот момент измерял на ее руке давление. Широколобый, в роговой оправе и греческим носом. — Откуда у вас медицинские познания? Нахваталась с бору по сосенке… А туда же, в профессионалы метим.

— Нет, не нахваталась! А учусь заочно в медакадемии, на лечфаке, — прошептала на одном дыхании «сударыня», вызвав замешательство в рядах эскулапов. — На днях фармакологию завалила. Собираюсь косметологом работать.

— У-у-у, косметология… — широколобый подняд глаза к потолку, обнажив острый, отчего-то подрагивающий кадык. — С какой это стати мединститут академией стал?

— Он еще не стал, — пояснила «сударыня», приподнимаясь на локтях. — А только еще станет в девяносто — каком — не помню — году.

Широколобый взглянул многозначительно на коллег, поднялся, и когорта в белых халатах вскоре покинула палату.

Я выхожу из игры

Он был уверен, что в прошлой жизни был рекой… Возможно, быстрым ручьем. Уверенность эта крепла по мере постижения новых вершин в психотерапии.

Река, ручей — это нестабильность, переменчивость характера, вспыльчивость. И — многообещающее начало всего. Перспективы, взлеты, ширь, размах, всплеск чувств. Всего этого он в последнее время побаивался все больше, и старался избавиться. Пора, коллега, пора…

В будущей жизни Ворзонин видел себя огромным живописным озером с неподвижной водой. Путь от ручья к озеру — обретение стабильности, уверенности, постоянства. Это его путь. Есть, к чему стремиться.

То, что прошлая жизнь была, а будущая непременно будет, Ворзонин не сомневался ни на минуту. По его глубокому убеждению, сложность психологической диагностики, собственно, и заключалась в одном: понять, откуда и куда движется личность.

В этом прятались все мотивы ее поведения в настоящем. Кем личность была в прошлом, — особого труда для него, как для диагноста, не представляло. Но — кем ей суждено было стать в будущем, здесь все обстояло гораздо сложней. Здесь удачи чередовались с досадными провалами. Если «траекторию души», как он любил выражаться, ему удавалось «вычислить», то лечение любых заболеваний сложности не представляло. Именно любых, а не узко психических. Тут Ворзонин мог справиться с чем угодно: будь то лейкоз или СПИД, аденокарцинома желудка или гепатит С… Если пациент добросовестно выполнял все рекомендации доктора, то выздоравливал всегда. Другое дело, что не всем пациентам Ворзонин мог дать эти самые рекомендации.

С одной стороны, это выводило его из себя, беспомощность бесила. А с другой — он понимал, что на таких пациентах и стоит совершенствовать свою методику. Методику, которая со временем должна была ему принести мировую известность.

Итак, его жизнь — это путь от реки к озеру. От вечного поиска к стабильности. Озеро — полностью самодостаточная экологическая система, не нуждающаяся ни в каком вмешательстве извне. Представить себя ей он мог настолько явственно, что любой ветерок вызывал на его теле появление ряби. Ему достаточно было нескольких минут подобной медитации, как любой стресс сдувался подобно лопнувшему шару, напряжение «сходило на нет», артериальное давление понижалось, организм начинал функционировать подобно надежному часовому механизму.

Пока озеро — это туманное будущее, которое проясняется с каждым днем все более и более. Надо определиться с настоящим.

Кедрача, сидевшего сейчас на том самом диване, где не так давно Ворзонин успокаивал Ольгу, он в данный момент воспринимал как помеху на выбранном пути. Что-то заподозрил, курилка… Интересно, что: крупицу или квинтэссенцию? Пузотер. И пытается поколебать его, заставить свернуть с единственно верного пути. Это у него не выйдет, сколько бы пядей во лбу у него в данный момент ни насчитывалось.

Но он, кажется, увлекся. Кедрач вдруг слегка подпрыгнул и отчетливо произнес, жестикулируя, словно у себя в театре на репетиции:

— Ты просто втюрился в нее. Признайся, черт возьми! Тебе станет легче, гарантирую!

— В кого?

— В Ольгу, естественно, — Кедрач скрестил руки на груди, как бы показывая, что для него этот вопрос был решен еще в далеком безоблачном детстве.

Улыбнувшись, Павел крутанулся в кресле. Эх, Егорка… До чего ж ты предсказуем. Тебя можно включать и выключать, как электрофен. Медицина здесь бессильна, а посему затевать спор не стоит.

— Я в принципе на это неспособен, — уставшим голосом продекламировал он бывшему однокласснику. — Если ты до сих пор это не усвоил, то дальнейшее наше сотрудничество нецелесообразно. Хотя лично я прерывать эксперимент не собираюсь.

— Это красивая отговорка, не более, — горячо воскликнул режиссер. — И хватит дистанцироваться от людей. Ты не робот, не машина. Ты такая же особь из плоти и крови, как и все.

— Да, работу вождя мирового пролетариата «Партийная организация и партийная литература» ты в свое время проработал на ять, — не меняя тона, продолжил Ворзонин. — Прямо цитируешь по памяти. Кто у вас «Историю КПСС» преподавал из профессуры? Впрочем, я из ваших все равно никого не знаю.

— При чем здесь это? — раздраженно спросил Кедрач. — Что за идиотские экскурсы? Это ты можешь своим алкоголикам и наркоманам под гипнозом втюхивать. Они проглотят, еще спасибо скажут.

— А при том, что в этой работе добрый дедушка Ильич приводит гениальную фразу о том, что жить в обществе и быть свободным от общества нельзя, — Ворзонин вскочил из кресла, слегка подтолкнув его назад. Кресло докатилось до противоположной стены. — И это ты сейчас мне … втюхиваешь. Я не могу втюриться в Ольгу, потому что это невозможно в принципе. Я слишком рационален, чтобы привязываться к какой-то одной женщине…

— Ты хотел сказать, что слишком умен для этого, — поправил его Егор. — Только влюбляются все: и умные, и идиоты. «Взлететь над суетой» в этом вечном вопросе еще никому не удавалось. Даже те, кто прилюдно открещиваются от любви, глубоко внутри мечтают о большом и светлом чувстве. У тебя подобные заявления служат своеобразной защитой. Но вот от чего ты защищаешься? Чего боишься?

Они сидели в кабинете Ворзонина уже около двух часов, пили коньяк, закусывая шоколадкой.

— Да пойми ты, чудик, — доктор встал перед режиссером, сцепив худые руки на затылке. — Я бы никогда не пустился в эту авантюру, если бы не был абсолютно индифферентен по отношению ко всем ее участникам. Чистота эксперимента для меня — самое главное.

— Зачем тогда говорить Ольге, что ты поможешь ей? Она твоя пациентка, я знаю. Ты фактически раскололся перед ней. Ей осталось всего-ничего: сложить два и три, и все станет ясно, как желтый снег за ярангой.