Никола Тесла. Портрет среди масок - Владимир Пиштало

Как жизнь у Марицы и Ангелины? Как сказать…

Вдруг наступило мгновение перемен, и оно не сказало: «Эй, я мгновение перемен!» — потому что оно никогда об этом не объявляет.

— Изменился Никола, — сказала тетка дядюшке.

Николу задевало, когда ему говорили, что он изменился, особенно когда он и не думал меняться.

Во дворце Павла Мандича он вином отгонял от себя тяжкие мысли. Он допоздна засиживался в дубовом салоне. Несколько раз засыпал на софе. За два месяца ему ни разу не приснился Данила. Зато еженощно к нему являлся Сигети с рассказами о своих приключениях в райских борделях. Тесла обнимал его:

— Представь, Антал, мне сказали, что ты умер!

В Помазе Теслу нашла еще одна делегация сербской молодежи.

С шумом и смехом они ввалились в барочный дворец. Увидев Теслу, они ничуть не посерьезнели. Длинноволосый юноша выступил из группы и поправил галстук. Потом покраснел и забыл о формальностях:

— Не хотите ли обрадовать нас и приехать в Белград?

58. Сон в летнюю ночь

— Ей-богу, я уж и не чаял его увидеть! — рассказывал Моя Медич. — Сначала он мне писал из Лондона. Я искал его в Госпиче. Говорят: болен он. И вдруг его телеграмма из Пешта: еду в Белград, приезжай и ты. Я, конечно, моментально решился и пароходом из Земуна[10] прямо в Белград. Я знал, что он остановился в отеле «Империал».

Вот и я там.

Я в каждое мгновение знал, где он находится, потому что о нем говорил весь Белград. Пока я тащился на трамвае, его во дворце на Теразиях[11] награждал король Александр.

Белградские улицы, с рядами деревьев и низенькими домами, в июльскую жару стали бесконечными. Шустрые детишки дразнились и цеплялись за трамвай. Кондукторы отгоняли их. Я смотрел вдоль длинной улицы и думал, что в самом ее конце люди все еще живут в прошлом веке. Многие белградцы помнили, как город покидали турки. Старики помнили бабу Вишню и господаря Еврема, в честь которых потом назвали улицы.

Пока юный король хвалил Николу за «идеальный, прекрасный» сербский язык, я на Скадарлии[12] обедал в одиночестве под тенью лип. На стене трактира было написано: «Тяжко тому, кто верит!» На противоположном тротуаре парень на пеньке разрубал жареного ягненка. Заспанный цыган настроил скрипку и начал выскрипывать румынскую песню.

— А ну, вали отсюда! — рявкнул официант.

— У-у, какой ты человек нехороший, — прокомментировал цыган и перестал играть, но трактир не покинул.

Потом ко мне прицепился какой-то лохматый поэт. Он протянул мне руку. «Я любимец муз и мастер сонета. Рад видеть, — говорит, — серба с того берега Дрины. Как вам нравится Белград? Это, — он указал мне на вереницу трактиров, — наша настоящая академия. Тут много трактиров. Но есть и другие». Возгордившись, златоустый поэт запел:

«Успичек», «Золотая дыра»,

«Башня астронома»,

«Павлин», «Лунный свет» и «Голубь»,

«Садовник Петко», «Жмурки» и «У Перы Джамбаса»,

«Белая овечка», «Еврейская столовая»,

«У черного орла», «У семи швабов»,

«Ничьим не был, ничьим и не будет»,

«Веселые дворы», «Белая кошка», «Девять кучеров»…

А интонация его была совсем иной:

Расин, Сервантес, Гёте,

Гойя, Вермеер, да Винчи,

Бетховен, Вивальди, Моцарт.

Я избавился от него, поставив ему выпивку.

Пока Николу представляли королевским наместникам, я на белградском рынке прислушивался к обрывкам забытой песни времен великого переселения сербов. С восторгом изучал выражение львиных морд на теразийском фонтане. Вспотев, я чувствовал, как мухи ползают по моим волосам. Пока Никола изучал коллекции Высшей белградской школы, я в лавке величиной с просторный шкаф купил у серба иудейского вероисповедания по имени Моша Авраам Маца зонтик, чтобы хоть как-то защититься от солнца. Пополудни, когда приземистые дома, как улитка рожки, выпускали тени, Никола читал студентам лекцию о сверкающих улицах и светлых ночах будущего.

— Я стараюсь вдохновить вас, — не скрывая, заявлял Никола. — Потому что никто не поддерживал меня, пока я был студентом.

Студенты кричали ему:

— Живео!

Пока студенты слушали его, я читал о нем в газетах. С газетной полосы на меня смотрел самый великий человек, о котором я когда-либо слышал, а не мальчишка, с которым я провел все детство. Меня охватило нетерпение: я должен увидеть его! Писали, что он «звезда первой величины» и «сербский гений». Писали, что веки у него всегда прикрыты, потому что он живет в собственной бессонной мечте. Мягко улыбаясь, он, говорят, живет в действительности будущего. Меня эта действительность интересовала в меньшей степени, потому что был июль, была страшная жара, и я передвигался по улице короткими перебежками от тени к тени.

Глава общины и профессора́ Высшей школы отвели Николу на Калемегдан[13]. Играл военный оркестр. Пока Тесла восхищался видом на Саву и Дунай, я прикрыл лицо газетой и подремал. Жара спала. Я открыл окно. В нем затухал малиновый пожар над Бежанийской косой. Ветер с Савы посвежел. Я услышал, как поет какая-то женщина. Плескалась вода. Я вышел прогуляться; весь город говорил только о нем.

— Он остался таким общительным, — шептал кто-то.

Говорят, что в Высшей школе он заявил, что его успехи принадлежат не ему лично, а всему нашему сербскому народу.

— «Народу», пошел бы он в задницу! — разозлился я. — Народ, что ли, изобрел мотор переменного тока? Народ придумал беспроволочную передачу энергии?

Из распахнутых дверей трактира «Дарданеллы» лился запах, которым древние греки и евреи кормили богов. Аромат жаркого пригласил меня войти. Я столкнулся со стриженым парнем, который нес из трактира кувшин пива. Парень упал и пролил пиво. Я бросил на стол серебряную монету. Она затрепетала как мотылек, и парень успокоил ее, сжав большим и указательным пальцами.

Внутри на стеле висел портрет человека с горящими глазами. Под ним старинным почерком стояло: «Господин Сава Саванович». На другой фотографии группа мужчин в шубах позировала на фоне убитого тираннозавра. Подпись: «Георгию Йонеллу — Джордже Янкович, Неготин, 1889».

Любительская труппа давала представление «Девять Юговичей». Румяные юноши декламировали под мерцающими лампами. В это время два поэта жестоко поспорили, кто из них умрет первым. Оба старались перекричать друг друга:

— Я для тебя прекрасный некролог напишу!

Из угла помахал мне рукой «мастер сонета», которого я встретил на Скадарлии. Зал был полон, и лысый господин пригласил меня за свой стол.

— Что будете? — спросил официант.

Приняв меня под свою опеку, зеленоглазый лысый господин приказал официанту:

— Принесите господину что-нибудь конкретное.

Уйдя в Кантовы «дымы и туманы», официант принес отбивную величиной с локоть.

— Так-так! — одобрительно кивнул господин.

Он протянул мне руку и представился: Банди Форноски, сербский вице-консул в Бухаресте. Начитанный Форноски сообщил, что «Стандарт», орган Консервативной партии Англии, предложил поделить Сербию между Австрией и Болгарией.

— Вы знали об этом?

— Нет, ничего не слышал. — И я добавил: — Я не знаю, кто такой Сава Саванович.

— Очень славный человек, — таинственно ответил Форноски.

— Он был поэтом? — попробовал угадать я.

Форноски воздел руки:

— Нет, поэтом он не был. Его деятельность носила иной характер.

— Так кем же он был?

— Вампиром, — умильно ответил вице-консул.

Пока на улице дымы, похоже, превращались в кошек, а кошки в дымы, Форноски своим южным говорком поведал про оловянные рудники в Румынии, которые он основал со своим младшим партнером, князем Вибеску.

— Это сладкие денежки, — закончил он, оскалившись, как пантера.

— Да, замечательно, — сказал я.

В зале было много людей, ожидающих, когда освободятся места. Форноски не успел проститься, как официант схватился за спинку стула:

— Вам он нужен?

В это время белградская община готовила для Николы прием в пивной Вайферта. Там поэт Лаза Костич сидел, раскорячившись за столом, как будто его только что спасли после кораблекрушения. Там было слишком много поэтов, болтунов и пустомелей. Постаревший Йован Йованович Змай продекламировал в честь Николы стихи:

Я не знаю, правда ль это,Или слухи заставляютЭлектричеством заняться,Когда ты нас посещаешь…

Борода у старого поэта дрожала. Высокий американец согнулся и поцеловал ему руку. Все рыдали. И пока они проливали слезы, я от скуки чесался в кресле гостиничного холла. Я отодвинул занавеску и увидел, что закапал дождь.