Дитя общины - Бранислав Нушич

Церковный праздник открывается красиво и торжественно. На заре из-за королевского дворца раздается артиллерийский салют такой силы, что кажется, будто, по крайней мере, десять австрийских мониторов бомбардируют город. Столичные жители вскакивают с постелей, вылетают, забыв одеться, на улицу и испуганно спрашивают друг друга, не ворвались ли неприятельские войска, не взорвался ли пороховой завод на Топчидерском холме, не родилось ли в королевском дворце вместо одного престолонаследника сразу два.

Ранние прохожие, молочники, продавцы бузы и ночные патрульные, возвращающиеся в казарму спать, объясняют перепуганным гражданам, что сегодня Марков день и что святая церковь скромно возвещает о своем празднике. Успокоенные граждане возвращаются в свои постели, чтобы продолжать прерванный сон.

Священники отправляют службу божью под стрельбу, что очень удобно, так как если господь бог не услышит их молитв, то артиллерийский салют он непременно услышит. После службы начинается народное веселье: пиликают скрипки под шатрами, визжат трубы перед панорамами, стонут шарманки у каруселей, грохают барабаны в балаганах, а во все это складно вплетаются выкрики продавцов бузы, песни цыган, нытье нищих и причитания тех, у кого уже обчистили карманы. Словом, давка, шум, гам, галдеж, вполне приличествующие божьему храму.

Народ кишмя кишит, толчется, шумит. На краю кладбища вьется коло, за памятниками прогуливаются молодые, уединяются парочками, шепчут любовные слова. Вон за черным мраморным памятником государственного советника, который, судя по надписи на надгробье, был «преданным слугою князю и отечеству, примерным отцом и верным супругом», прячутся усатый чиновник из управления фондов и маленькая вдовушка, на которой под черным вдовьим платьем красная нижняя юбка. Впрочем, почему бы памятнику, воздвигнутому на могиле «верного супруга», и не спрятать от нескромных взоров любовь вдовы?

А там, глядите, фельдфебель с кухаркой господина министра уселись на могиле жандармского капитана и хохочут до тех пор, пока бедному капитану не надоест и он не рявкнет из могилы: «Фельдфебель, смирно!» А вот практикант прислонился к надгробью покойного попа Милии и говорит девчонке такие непристойности, от которых поп Милия и живой покраснел бы, а не то что мертвый. А там, далеко за церковью, среди могил, заросших травой, двое молодых палилулцев сидят на могиле преподавателя гимназии Стаменковича и говорят о любви таким языком, что покойный учитель вырывает последние остатки волос из своего черепа. А надо знать, что покойник был при жизни знаменитым знатоком сербского языка и, когда находил в самом неподходящем месте скомканный кусок газеты, то прежде чем воспользоваться им, читал его и исправлял все грамматические ошибки. Представьте себе, каково ему теперь в могиле слушать признания в любви на палилулском наречии.

— Выдь-ка завтра на ворота, — говорит молодой палилулец.

— Приду, а ты больше с Мицей делов не имей! — отвечает молодая палилулка.

Учитель дрожит в могиле, переворачивается и бьет себя в грудь.

И пока влюбленные парочки, вдохновленные благодарностью к матери церкви, создающей благоприятные условия для уединения среди могил, грамотно и неграмотно объясняются в любви, остальная, невлюбленная, публика теснится возле палаток пряничников, трактиров, панорам, балаганов, где внимательно слушает приглашения и объяснения бедолаг, что, надев дурацкие колпаки и обсыпав лицо мукой, дерут натруженные глотки.

Перед балаганом, под названием «Первый сербский цирк», бьет в бубен Стевица, бывший поваренок в кофейне «Сербия», а ныне — клоун с жалованьем полтора динара в день. Его клоунский репертуар сводится к тому, что все подряд дают ему в цирке пощечины, и если разделить его дневное жалованье на число пощечин, то одна пощечина обойдется не дороже пяти пара [6]. Напрягая голосовые связки, хриплым голосом Стевица приглашает посмотреть за грош Радоицу Симоновича, самого гибкого в мире человека, известного во всех пяти частях света под именем «Человек-резина» и получившего на всемирных состязаниях первый приз. Народ валит в балаган и смотрит на человека-резину, который извивается во все стороны, засовывает голову меж ног, закидывает ногу за шею и между делом дает несколько оплеух поваренку Стевице.

Перед панорамой знаменитый глашатай Пера, надев белый цилиндр (наверное, чтобы походить на иностранца), кричит во всю глотку: «Извольте, господа, посмотреть удивительнейшие вещи. Землетрясение в Мессине, самое страшное событие века. Богатый современный город лежит в развалинах. Вдали виднеется везувий Этна, еще плюющийся огнем. Картина так хорошо сделана, что невооруженным глазом можно увидеть, как трясется земля. Кроме того, вы увидите величайшее изобретение прошлого века — водопад Ниагару. Это настоящее падающее море; даже если шестнадцать Дунаев и сорок три Савы образуют акционерное общество, им не дать столько воды. Затем, братья и сестры, вы увидите смерть Наполеона, и вам станет ясно, что даже самый могучий человек на свете не может избежать смерти. У смертного одра покойника находится святая Елена, покровительница Наполеона!»

Так созывает зрителей глашатай Пера, и народ валом валит в шатер, смотрит сквозь круглые стеклышки на пестрые полотна и уходит, довольный, что видел везувий Этну, святую Елену у постели Наполеона и величайшее изобретение — Ниагару.

Перед третьим шатром долговязый парень дует в пожарный горн и, завладев вниманием публики, приглашает ее посмотреть на девушку-паука. «Чудо природы, голова девушки, а тело и ноги паучьи. Это странное существо поймано в парагвайских дебрях и с большим трудом поддалось дрессировке!» Народ идет смотреть и это чудо, но выходит разочарованный, потому что большинство узнало голову работницы Мицы, а один музыкант даже крикнул из публики: «Мица… твою!… Я знал, что ты змея, а выходит, ты паук!» На что девушка-паук ответила: «Марш отсюда, свинья музыкантская!»

Но больше всего публика теснилась перед шатром, на котором висела гордая вывеска: «Первый сербский чародей Илья Божич!» Это был старый ярмарочный ловкач, который изучил все трюки на свете, кроме трюка правильно говорить по-сербски. Мы уже познакомились с ним в предыдущей главе романа.

Зрители, выходящие из его шатра, рассказывают о настоящем чуде — новом номере его программы, который он не показывал на прежних ярмарках. Он берет невысокую, широкую корзину, на дно кладет вместо соломы ворох телеграфных лент, потом берет яйцо и предварительно дает его посмотреть публике, чтобы она убедилась, что никакого «мошенства» тут нет, кладет яйцо на ленты и самолично садится на яйцо в корзину. И тотчас начинает играть шарманка, чтобы публика не скучала, пока он высиживает яйцо. Под музыку он, конечно, из своей корзины развлекает публику разными шутками, которые заставляют молодых женщин опускать глаза, а молодых людей восторженно аплодировать. Но вот шарманка замолкает. Илья объявляет, что процесс закончен, встает из корзины, ставит ее на стол, запускает в нее руку и достает оттуда, из телеграфных лент, голого и, скажи на милость, довольно большого младенца. Чтобы сразу же прекратить всякие толки, Илья объясняет, что ребенок такой крупный потому, что на яйце сидел мужчина, а вот если посадить женщину, то младенец вылупился бы поменьше. И его искусству, и его остротам публика аплодирует долго и с восторгом.

Весть о сенсационном номере разносится по ярмарке, публика валом валит в шатер, и Сима в своей новой роли зарабатывает для Ильи Божича кучу денег.

Естественно, что такая сенсация комментируется публикой по-разному.

— А если бы он положил дюжину яиц, высидел бы он двенадцать детей? — спрашивает продавца лимонада палилулец, переселившийся в Белград из Баната.

— Конечно, раз высидел одного, сможет и двенадцать! — уверенно отвечает продавец лимонада.

— Каждый час по двенадцать?

— Раз он может каждый час по одному, сможет и по двенадцать!

— Значит, если он просидит целый день на яйцах, он высидит сто пятьдесят младенцев?

— Конечно, высидит, если дать ему ночью отдохнуть.

— А сколько же тогда получится за год?

Начинают они подсчитывать, но никак не могут свести концы с концами. То у них получается 14 тысяч младенцев в год, то 40 тысяч. Наконец к ним подходит дежурный жандарм, часто наведывающийся сюда выпить стакан лимонада, и, достав из кармана листок бумаги, берется подсчитать письменно. Он долго потеет, мучается, пишет, стирает и в конце концов подсчитывает, что Илья Божич мог бы за год произвести на свет 50 тысяч детей.

— Вот это да! — восклицает банатчанин.

— И даже если мы отбросим и пасху, и рождество, и еще какой-нибудь большой праздник, — надо же человеку отдохнуть! — опять же он высидит сорок пять тысяч детей в год, а это целая дивизия, — говорит жандарм.