Суд праведный - Александр Григорьевич Ярушкин

не смотреть на потемневшего от ожидания Анисима, один за другим потянулись из совещательной комнаты.

И когда объявили, что Анисим Белов виновен, но заслуживает снисхождения, по залу прокатился одобрительный гул.

Товарищ прокурора, подергивая себя за седые бакенбарды, высказал свое мнение о мере наказания.

— …десять лет каторжных работ, — закончил он и сел с видом утомившегося от тяжелой работы человека.

Раскрасневшийся Озиридов, не обращая внимания на шум в зале, бойко и горячо выпалил свои возражения против столь сурового наказания.

Последнее слово Анисима было коротким. Устало опустив плечи, он проронил:

— Как хотите.

Коронные судьи проследовали в совещательную комнату и через четверть часа вернулись и огласили приговор.

Услышав его, Татьяна вскрикнула и, рыдая, вцепилась в руку брата. Пётр, сжав зубы, заиграл желваками и впился взглядом в отца. Лицо Анисима было бледно, и он, до боли сцепив пальцы, старался не слышать плача дочери.

Крестьяне не могли прийти в себя. Они смотрели на судей, словно желая дождаться какого-нибудь объяснения, удостовериться, что они не ослышались. Смотрели на Анисима и не верили, что этот молчаливый, до этого никого не обидевший односельчанин, теперь будет именоваться каторжником, на него наденут кандалы и увезут бог весть куда, откуда не всегда возвращаются. Десять лет — большой срок…

— Чего встали? Расходись! — оборвал затянувшуюся паузу зычный голос урядника. — Живей, живей!

Загремели отодвигаемые лавки, зашаркали ноги, заохали, завздыхали бабы, заперхали мужики.

Изба опустела.

Часть вторая

Глава первая

ВРЕМЯ ПЕРЕМЕН

1

Ранним мартовским утром Зыковы выехали из большого алтайского села Онгудай, где останавливались на ночь у хозяина земской станции. Впереди ехал Демид Колотыгин, не раз уже ходивший по Чуйскому тракту в Монголию, а замыкал обоз старший из братьев — Никишка. После жаркой станции он никак не мог согреться. Холодный ветерок так и лез за высокий воротник, поддувал под длинные полы шубы. А дорога медленно ползла наверх, туда, где над сумрачным перевалом Чике-Таман хмуро бродили черно-синие тучи. Лёшка Зыков обернулся случайно и раззявил в удивлении губастый рот:

— Едрёна матрёна!

Никишка обернулся.

Сверху Онгудай казался совсем игрушечным. Его две улицы со спичечными коробками домов походили на аршинные линейки, и даже торчавшая на взгорке церковь представлялась отсюда совсем неказистой, не внушала никакого почтения.

Санный поезд, груженный не тяжелыми, но объемистыми ящиками с чаем купца Федулова, хорошо укутанными рогожами, задубевшими от мороза, полз себе медлительно к перевалу по узкой извилистой горной дороге. Лошади тяжело всхрапывали, выворачивали на сторону заиндевевшие морды, боязливо жались к черной каменистой стене, дышащей холодом, подальше от крутого обрыва. Седоки, соскочив с саней, со страхом поглядывали в открывающуюся пропасть, усеянную по склонам острыми глыбами.

— У-у, падина какая! — выдохнул средний из братьев Зыковых, Стёпка, с уважительной опаской проследив за покатившимся вниз камнем. — Грохнешься, дык костей не соберешь!

Колотыгин, вглядываясь в сгрудившиеся над перевалом потяжелевшие и ставшие угрюмо-черными тучи, настороженно проговорил:

— Должно, пурга будет.

— Хрен с ей, не пропадем, — отмахнулся Лёшка, но все же недовольно рванул за уздцы упирающуюся лошадь. — Чё стала?! Шевелись, подлятина!

Колотыгин покачал головой:

— Могём и не перелезть… Энтакая горища…

Вскоре ветер усилился, завыл, заметался по ущелью, швыряя в лица лепешки мокрого снега, все вокруг потемнело и приняло зловещие очертания.

— В Хабаровку надоть добираться! — прокричал Колотыгин, пригибаясь от порывов ветра. — Нельзя на перевал, сгинем!

Часа через два, когда лошади, миновав ущелье, ослепленные снегом и уставшие от борьбы с ветром, едва уже переставляли ноги, впереди в мутной белесой круговерти показались размазанные силуэты окраинных изб небольшой деревни. Стёпка прекратил подвывать и радостно блеснул глазами. Никишка встрепенулся, зашагал быстрее. Лёшка перестал зло материться и, нагнав Демида Колотыгина, ткнул его кулаком в плечо:

— Э! Слышь! Чё за народ-то здеся проживат?

— Кержаки! — прикрывая лицо от ветра, отозвался Демид.

— Ночевать-то пустят?

— Пустить-то пустят, токмо с имя ухо востро держать на-доть…

— Чё так?

Демид отодрал с бороды ледышку, хмуро глянул:

— Конокрады они, да и чем другим не брезгуют.

— Водку — пьют? — осведомился подоспевший Никишка.

— Травянушку хлещут, — хмыкнул Колотыгин и пояснил: — Пиво такое, на меду делают. Стакана три долбанешь и с копылков…

У первого же большого пятистенка Колотыгин остановил лошадь и кнутовищем постучал в окно. К замершему мутному стеклу, рассматривая нежданных гостей, прильнуло благообразное лицо старика с длинной седой бородой и пристальными запавшими глазами. Демид сдернул шапку и коротко поклонился. Старик, видимо, узнал его, потому что, кивнув в ответ, махнул рукой в сторону ворот, давая понять, что сейчас выйдет.

— Кто энто? — полюбопытствовал Никишка.

— Евсеев, — натягивая шапку, отозвался Демид. — Филимон Пафнутьевич. Несколько разов я у него останавливался.

Ворота со скрипом распахнулись. Хозяин появился перед путниками в длинной домотканой рубахе, таких же портах, заправленных в сапоги, и с непокрытой головой. Придерживая сухой сильной рукой развевающиеся на ветру совершенно белые волосы, он оглядел обоз, прикидывая, как разместить его в своем просторном, крытом жердями дворе, потом взглянул на переминающихся с ноги на ногу братьев Зыковых. Негромко, словно нехотя, предложил:

— Заезжайте.

— Поехали! — засуетился Колотыгин и потянул лошадь.

За ним во двор втянулись и остальные.

Сомлев от тепла, братья Зыковы расселись на лавке, удобно пристроенной под проконопаченной мхом бревенчатой стеной. Войдя в избу, пропустив впереди себя озябшего Колотыгина, старик Евсеев плотно прикрыл за собой дверь.

— Погодка… Но теперь чё… Лошадок мои сыны распрягли, сейчас вам хозяйка соберет на стол.

Колотыгин поблагодарил и шумно полез в котомку за посудой, а хозяин сел на лавку, так чтобы ему были видны все гости, поглаживая рукой благообразную бороду, поинтересовался негромко:

— В орду путь держите?

— В нее, — сдержанно отозвался Колотыгин.

— Чё за товар везете? — моргнув, спросил старик.

— Да всякий, — уклончиво ответил Демид, нарезая вынутое из котомки сало острым охотничьим ножом.

Увидев появившийся в руках Демида промерзший каравай, старик проговорил:

— Хлеба я дам.

— За это спасибо, — улыбнулся Колотыгин.

Вошла высокая сухая старуха, не глядя на постояльцев, выхватила ухватом из печи булькнувший чугун со щами, к запаху которых гости уже давно принюхивались, поставила на стол и, такая же прямая, укрылась за занавеской из голубенького ситца, отделявшей приличный угол избы. Хозяин, не торопясь, выложил на стол каравай хлеба, свеженький, поджаристый, духмяный. Разрезая его на ломти, Демид каждую крошку со стола собрал и в рот забросил.

— Вот пошамаем! — обрадовался Лёшка.

Старик неодобрительно покосился на его толстогубую физиономию, а когда Демид, а за ним и братья, повернулись к иконе, отвернулся, чтобы не видеть проклятой никонианской щепоти, которой