Любитель полыни - Дзюн-Итиро Танидзаки

глядя друг другу в глаза. Чтобы скрыть неловкость, Мисако говорила намеренно резко, и Канамэ с некоторым недоумением смотрел, как она курила сигарету с золотым обрезом и пускала колечки дыма. Может быть, она сама не осознавала, что выражение её лица и манера говорить были не такими, как раньше, возможно, это следовало приписать общению с Асо. Канамэ не мог не почувствовать, что Мисако — уже не его семья. Она ещё употребляла словечки, типичные для семьи Сиба, но он примечал, что они сменяются новыми оборотами. При этом неожиданно Канамэ охватила печаль расставания, и уже воображал горечь самой последней сцены, которая скоро должна наступить. Женщины, которая когда-то была его женой, уже не существовало. Напротив него сидело совершенно другое существо, все её связи со своим прошлым прервались… Ему было грустно, но он не испытывал сожаления. Возможно, он уже незаметно для себя перевалил последний рубеж, чего так мучительно боялся.

— Что пишет Таканацу?

— Ему нужно будет скоро приехать в Осака, но пока мы не решим своих дел, он к нам приходить не хочет. Если и приедет, к нам он не зайдёт.

— Он написал что-нибудь о нас?

— Нет… Ещё…

Мисако вынесла на веранду подушку и уселась на неё. Одной рукой она массировала пальчики ноги и, вытянув другую руку с сигаретой, стряхивала пепел в сад, где цвели азалии.

— Он написал, что оставляет на моё усмотрение — сказать тебе или нет, — продолжала она.

— О чём?

— Он на свой страх и риск всё открыл Хироси.

— Таканацу?

— Да.

— Когда?

— Когда во время весенних каникул они вместе поехали в Токио.

— Он суёт нос не в своё дело.

Даже сейчас, когда Канамэ известил тестя о разводе, он ничего не говорил сыну. Итак, Хироси всё знает. Канамэ почувствовал нежность и жалость к ребёнку, который старался не вызывать у родителей подозрений. С другой стороны, он был возмущён поступком Таканацу.

— Он не собирался ничего говорить, но в гостинице, где они вечером остановились, их кровати стояли рядом, и Хироси ночью тихо плакал. Таканацу спросил его — так они начали разговаривать…

— А потом?

— В письме он подробно не описывал. Он сказал, что отец и мать, возможно, станут жить отдельно, что мать, может статься, переедет в дом Асо-сан. Хироси спросил: «А как же я?» — «Для тебя ничего не изменится, ты всегда можешь встречаться с матерью, просто у тебя будет два дома. Почему это так, ты сам поймёшь, когда вырастешь».

— И как Хироси всё это воспринял?

— Он ничего не ответил и заснул в слезах. Таканацу беспокоился, как он будет вести себя на следующий день. Они пошли в Муцукоси — Хироси как будто забыл о вчерашнем разговоре, просил купить ему то одно, то другое. Таканацу подумал, что он очень простодушен и что можно не волноваться.

— Об этом должен был сообщить не Таканацу, а я.

— Ещё он написал: «Поскольку говорить с ребёнком о таком тяжело, я вас от этого избавил. Извините, что поступил самовольно, но вы теперь можете не беспокоиться».

— Это недопустимо! Пусть я нерешителен, но что за самоуправство!

Канамэ до сих пор всё откладывал и откладывал разговор с сыном, потому что никак не мог собраться с духом, а кроме этого он продолжал надеяться, что дело может повернуться как-нибудь иначе. Жена, казалось, была тверда, но за этой твёрдостью скрывалась хрупкая слабость, сомнения грызли её, и по самому незначительному поводу она могла разрыдаться. Каждый из них стремился такого взрыва не допускать, но сейчас, когда они сидели рядом, их разговор мог привести к тому, что, несмотря на разделяющее их расстояние, они могли в единый миг повернуть назад.

Канамэ и во сне не мог предположить, что жена последует увещеваниям отца, но если такое случится, то ему самому ничего не останется, как только последовать её примеру. Он с удивлением чувствовал, что у него в груди таится желание этого. Или смирение?

— Тогда я…

Жена, по-видимому, тоже начала беспокоиться о том, куда может завести их разговор, и, бросив взгляд на часы на буфете с чайной посудой, чтобы дать ему понять, что ей пора уходить, внезапно встала и начала переодеваться.

— Я давно не видел Асо. В ближайшие дни надо с ним встретиться.

— До поездки в Киото или после?

— Когда удобнее?

— Отец написал, в любое время с завтрашнего дня. Не лучше ли тебе сначала съездить к нему? Я не хотела бы, чтобы отец приезжал сюда. После того, как вопрос будет решён, Асо хочет, чтобы мы увиделись с его матерью.

Канамэ смотрел, как его «единственная женщина» торопливо одевается, чтобы ехать к любовнику, и сказал ей в спину, когда она уже была в коридоре:

— Письмо Таканацу у тебя?

— Я хотела тебе показать его и где-то оставила. Ты можешь подождать до моего возвращения? Впрочем, я всё уже тебе сказала.

— Если ты не найдёшь письма, ничего страшного.

Жена ушла, и Канамэ, взяв сухое печенье, спустился в сад, чтобы покормить собак, потом он со слугой чистил их щётками. Канамэ возвратился в столовую и лениво развалился на циновке. Он хотел, чтобы ему принесли чаю, и позвал горничную, но та не отозвалась, вероятно, ушла к себе в комнату. Хироси ещё не вернулся из школы. В доме стояла тишина, как будто в нём никто не жил.

Не поехать ли к Луизе? В такое время эта мысль всегда приходила ему в голову. Но сегодня он чувствовал особую жалость к себе. Луиза была для него всего лишь проституткой, и обычно, решив, что он больше её не увидит, через несколько дней начинал убеждать себя, что глупо быть рабом таких решений, и в конце концов отправлялся к ней.

Сегодня после ухода жены дом казался особенно пустым. Перегородки, украшения в нише, деревья в саду — всё оставалось на своих местах, но им овладело непереносимое чувство, что его семьи больше нет.

Дом был построен за пару лет до того, как Канамэ, переехав в Осака, купил его. Небольшая комната в японском стиле была достроена в то же время, и пока он постепенно привыкал к новому жилищу, столбы из криптомерий, привезённых из Китаяма, и из цуга,[85] которые никогда не натирали до блеска, потемнели и приобрели вид, который нравился старику из Киото. Канамэ, лёжа на циновке, смотрел, будто впервые, на столбы, на декоративный лаковый столик в нише, где стояли махровые японские розы, и далее, переводя взгляд к порогу, — на пол веранды, который, как вода, отражал