Авиатор - Евгений Водолазкин

Что ж, будем писать все – каждый на своем компьютере. Потом соединим.

Мне отчего-то кажется, что писать для Иннокентия – удовольствие. Своего рода замена живописи, с которой у него что-то разладилось. А не пишет он в последнее время потому, что жизнь для него сейчас важнее творчества.

Другое дело я. Плохо говорю. Плохо пишу. Ни жизни, ни творчества – одна наука. Всё, что мне нужно написать об Иннокентии, помещается, в общем-то, в журнале наблюдений.

Или не всё?

Всем – писать! Сначала идея мне показалась немного странной, а потом я подумала: почему бы и нет? Такой себе тройственный дневник – интересно же.

Первое, с чего надо начать – именно надо, потому что важнее новости нет, – я беременна! Это произошло, я думаю, в первую же нашу с Платоновым ночь. Его темперамент меня тогда даже испугал. Мне показалось, что раз или два он на мгновение терял сознание. Это понятно: он любит меня двойной любовью – к бабушке и ко мне. И мне это не мешает. Даже наоборот.

Что мешало и волновало – так это мысль о том, что я не девственница. Для современного человека – подробность, но ведь возлюбленный мой – особенный. Он и на “ты” со мной только в первую нашу ночь перешел, а с бабушкой так и не перешел вовсе. Гейгер вот применительно к Платонову Бунина процитировал: “Не нонешнего века человек”. В ненонешнем-то к девственности строго относились – потерять не моги! А друг мой любезный даже вопроса на сей счет не задал. Хотя всё, я думаю, заметил. Можно сказать, прочувствовал.

С тех пор, как мы перебрались к нему на Большой, ничего, кроме слов любви, я от него не слышала. Конечно, я и раньше догадывалась, как он ко мне относится, но тогда ведь он не мог мне ничего говорить. А сейчас, значит, говорит. И я говорю, потому что люблю его очень. Платоша умный, нежный. Очень, между прочим, хорош в постели: не скажешь, что парень после разморозки. Хорош, и я ему об этом постоянно сообщаю. В ответ – улыбается. Вот у кого хорошая улыбка.

Милый, улыбайся!

Итак, продолжение записок. Если быть точным, это уже не записки. Исходя из того, что теперь мне предложено использовать компьютер, я придумал слово – запечатки. Сообщил его Гейгеру и Насте, и они вяло так закивали. Не нравится оно им, ох не нравится. И красивым не кажется. Мне, правду сказать, тоже, но не подаю виду. Проверяю, как далеко мои друзья зайдут в своем терпении.

Терпят пока. Гейгер – тот вообще счастлив, что я опять взялся, выражаясь доиндустриально, за перо – около месяца я, оказывается, ничего не писал. Как-то подустал я от прежней писанины, бросил ее вроде, а тут, побуждаем Гейгером, опять начинаю. Прямо скажу: не без колебаний.

Гейгер нажимал на меня в том отношении, что дневник – старинный жанр, а потому для меня органичен. Ведь я, выражаясь по Бунину, “не нонешнего века человек”. Вел дневник распрекрасно полгода – почему бы не вести его и дальше? Он мне про “нонешний век” уже когда-то говорил. Фраза яркая, запомнилась. Я, правда, Бунина только раннего читал и не помню там такого, но мотивацию Гейгера понимаю. Ему важно документировать происходящее в моем мозгу. А мне это зачем? Я, как заметил сам же Гейгер, целых полгода писал – разве этого недостаточно?

Я сказал ему, что эти записи делают меня кем-то особенным, подопытным. Какой-то прямо-таки крысой, в то время как мне следует сливаться с новой жизнью, да и вообще (я деланно хихикнул) – у меня молодая жена, не до записей мне вечерами. Гейгер возразил мне, что крысы дневников не ведут и что никто не мешает мне (взгляд на Настю) сливаться с новой жизнью. Он был, прямо скажу, настойчив.

Гейгер убеждал меня, что мой реабилитационный курс должен остаться в науке. Реагируя на крысу, он предложил поставить всех в равное положение – меня, Настю и его. События, по его мнению, предстанут в трех измерениях, так что взгляд на происходящее будет объемным. То, что в нашей тройке писать будут все, должно меня утешить, ведь больше я не буду на особом положении. В общем, уговорил меня Гейгер.

А главное – напоследок: Настя беременна.

Интересно, как Иннокентий воспринимает Настю? Она в его жизни возникла помимо меня. Очень, на мой взгляд, удачно. Что-то по-настоящему хорошее не может быть организовано. Оно приходит само собой.

Взять Настю. Прежде всего, она его любит. При этом любит во всей полноте его жизни. С его чувством к Анастасии, с лагерным опытом, с нынешней известностью.

Его известность, как мне кажется, предмет Настиного особого внимания. Она в ней просто купается. Это извинительно: Настя, в сущности, совсем еще маленькая.

Она неглупа. Для такого человека, как Иннокентий, это важно. Эмоциональна. Может быть, чересчур эмоциональна, что иногда может раздражать. Впрочем, в нашем случае это Настино качество – скорее плюс. Ее активностью Иннокентий втягивается в свое новое время.

Русские женщины вообще удивительно живые. Мне, немцу, это в них нравится.

А еще Настя практична. Не прижимиста, не sparsam[3] – практична. Раз уж вспомнились немцы, то качество это, конечно же, немецкое. Оно у нее выражается в каких-то деталях, фразах.

Встречаем, например, на улице лоток с арбузами. Иннокентий, понятное дело, тут же хочет купить арбуз. Настя сообщает, что рядом в супермаркете арбузы лучше. И дешевле. Но штука-то в том, что он хочет купить арбуз здесь и сейчас. Ему нравится, что жизнь сама раскрывает перед ним свои богатства. А супермаркет – это уж, извините, другое. Здесь – находка, там – добыча.

В ее практицизме нет ничего плохого. Просто для ее возраста и склада это немного неожиданно. Как это уживается с ее эмоциональностью?

А может, это стиль эпохи? Поколение юристов и экономистов.

Только где же, спрашивается, мечта?

Полет где?

Когда Анастасия умерла, я спросил себя, не являются ли мои отношения с Настей изменой. Не в смысле мужчина/женщина, а в самом что ни на есть человеческом измерении. Если уж быть до конца откровенным, этот вопрос возник еще до смерти Анастасии и до отношений с Настей, но я боялся его задавать. Даже себе. Потому что я догадывался, куда лежит курс. Но и задав этот вопрос, первые недели после смерти Анастасии я боялся на него ответить, хотя откладывать ответ было уже невозможно.

То, что трудно сделать в обычных условиях, иногда легче получается на бумаге. Или на компьютере, если взять мой случай. На вопрос, является ли моя жизнь с Настей изменой Анастасии, я твердо отвечаю: нет.

Главное доказательство тому – беременность Насти. У нас с Анастасией должен был быть ребенок, но у нас уже не могло быть ребенка. Настя несет в себе плоть Анастасии, значит, наш с ней будущий ребенок – это отчасти и ребенок Анастасии. Если бы русская история не была так кромешна, то сейчас Настя была бы нашей общей с Анастасией внучкой. Впрочем, только ли в истории дело? И стоит ли так уж валить всё на нее?

Вот сейчас, я заметил, в России полюбили фразу об отсутствии в истории сослагательного наклонения. Как и в мое время, нынче тоже возникают фразы, и их повторяют к месту и не к месту. История, видите ли, не имеет… Может, и не имеет, только бывают случаи, когда она предоставляет словно бы вторую попытку. Это – повторение и одновременно неповторение того, что было.

Как же иначе объяснить, что мне был дан еще один шанс для жизни? Что я – если называть вещи своими именами – воскрес? Что Анастасия дожила до поздней своей встречи со мной? Что мне встретилась Настя, которую я люблю и которая любит меня? Неужели всё это – просто отдельные случаи или, более того, – случайности? Конечно же, нет. Я и Настя (и Анастасия!) имеем дело с кусочками одной мозаики, потому что, когда множество случайностей складывается в общую картину, это – закономерность.

Не могу заставить себя пойти на могилу Анастасии. Боюсь поверить в то, что она умерла.

Сейчас, когда жизнь понемногу входит в русло, сквозь всё, что бы я ни делал, сквозь самую бытовую повседневность проступает счастье. Собственно, повседневность и есть счастье – ходить куда хочешь, читать что хочешь… Наконец, просто жить. Но главное счастье мое – в Насте и в ожидании ребенка. Вечерами, когда сидим с Настей на диване, я глажу ее живот. В котором почти еще незаметны изменения. А то, что якобы заметно, – так говорит Настя, – плод моего воображения. Что ж, ей виднее: как ни крути, она свой живот лучше знает.

Думаю о маленьком беспрерывно. Написал сейчас “маленьком” – и вроде как соотнес с мужским полом. На самом деле это не так. Мне кажется даже, что девочку я хотел бы больше. Она продолжила бы этот ряд – Анастасия, Настя… Непонятно лишь, как ее следовало бы назвать. Неудобно, когда вся семья носит одно имя.

Ребенок – любимая Платошина тема. Даже неожиданно как-то… Откуда в мужчине столько материнства? Правильнее бы сказать – отцовства, но это почему-то не звучит. Вечерами он начинает гладить меня по животу, и мне щекотно. Спрашивает, почему я напрягаюсь, когда он меня касается. Пожимаю плечами, но сама-то знаю, почему: чтобы не засмеяться от щекотки, смех бы его наверняка обидел. И еще боюсь пукнуть. С беременностью меня стали мучить газы, особенно после ужина. Они, по-моему, делают живот больше, а Платонов мой принимает это за рост маленького.