Практикум реального колдовства. Азбука ведьм - Николай Норд

В это время я почувствовал, что в моей утробе начало что-то подрагивать, возникло некое шевеление, ворочание, словно у беременной женщины на сносях. Меня стало корежить и колотить так, будто всего выворачивали наизнанку, все тело охватила пронзительная боль, словно меня кинули в кипящий котел. В глазах поплыли кровавые круги, но, стиснув до скрипучей ломоты зубы, я продолжал упорно смотреть в зеркало. Я едва держался на слабеющих с каждой секундой ногах, они подкашивались, и я, чтобы не свалиться на пол, ухватился за край стола. Вдруг в районе солнечного сплетения у меня стала надуваться и пульсировать кровоподтечного цвета шишка, которая в считаные мгновения налилась до размера доброго яблока, и из нее показался черный туманный клубок, похожий на козью морду. И тут я услышал оголтелый румынский мат, выкрикиваемый писклявым собственным голосом, но, кажется, это говорил не я или я, но только не по своей воле.

– Чем выходишь? – раздался грозный рык Марчелы.

Ее голос был тоже сильно изменен и разошелся по дому, как ревущие волны штормового моря.

– Пошла в п…у, с-сука старая! У-у-у! – на тонкой пронзительной ноте возопил я, и из моего тела вырвался черный шлейф, похожий на невиданного зверька, с рогатой морденью во главе, который с шипением скрылся в курином яйце.

Яйцо почернело и взбугрилось волдырями, но скорлупа не полопалась, будто была пластилиновой. Свечи у зеркала глухо затрещали, загудели, зачадили. Пламя из ровного превратилось в огненные вихри.

– Джета! – Выкрик Дойны прозвучал как удар топора о крепкое дерево.

Из-за дверного бархатного, с золотыми кистями, полога пулей вылетела Джета, видимо давно стоявшая там на изготовке. В руках ее был ухват с большим чугунным горшком, в котором переливались огнем жаркие угли. Дойна с завидным для ее возраста проворством схватила злополучное яйцо серебряными щипцами, похожими на те, которыми подают пирожное, и бросила его в огненный чугунок. Из чугунка изрыгнулся кровавый столб пламени, раздался жуткий треск, будто стадо кабанов ломилось сквозь таежный сухостой. Дойна тут же плеснула из хрустального сосуда в горшок воды, пламя погасло, после чего все стихло, и из чугунка огромным, сизым грибом вывалил тухлый, с сильным запахом серы, густой дым. Круглая шляпа этого дымного гриба, как мне показалось, была похожа на хохлатую голову уродливого старика, искаженную гримасой смертельной агонии.

Джета выбежала с горшком из дому, а Дойна широко распахнула окно, и в комнату ворвался предгрозовой свежий ветер, сметший дымное страшилище и загасивший свечи. Полыхнула ослепительная молния, осветив раскосматившуюся Дойну, лицо которой было изможденным и белым и сливалось воедино с ее полотняной рубахой в одну живую статую. Тут же ударил мощный раскат грома, заставивший жалобно зазвенеть хрусталь бронзовой люстры под потолком, и с небес обрушилась водяная стена свирепого ливня.

В этот миг силы оставили меня, и я, потеряв сознание, рухнул на пол».

Очнулся я только к вечеру. Чувствовал я себя хорошо, как будто попарился в баньке, спина не болела, хотя шишка на ней еще ощущалась. А через несколько дней от опухоли не осталось и следа. Напоследок, при прощании, бабка напомнила мне наш уговор, сказала, что мы с ней очень близкая родня, что я даже не представляю себе, насколько близкая. На что я резонно заметил, что вроде знаком со всеми своими румынскими родственниками.

– Мы не кровная родня, – объяснила она мне, – но мы ближе с тобой, чем даже мать с сыном.

И тогда я впервые услышал от нее и хорошо запомнил одну фразу: наше тело – это на самом деле вовсе не мы, а только временная оболочка, наша суть заключена не в ней. И мы гораздо больше, чем то, что о себе думаем. И наша привязанность друг к другу не теряется со смертью. Не теряется и ненависть, и неприязнь, но лишь для тех, кто после смерти переходит в низшие миры. А там это – нелегкая обуза. Последним ее советом было то, чтобы я больше не возвращался в дом в Тулче, где я гостил, дабы не гневить «хозяина». Я послушал ее, и мне мои вещи принесли в порт, откуда я отплыл в Браилу к другим своим родственникам.

И вот не прошло и года, как мне позвонила из Румынии Джета и сообщила о смерти тетки.

Похоронили бабку не в Ласкар-Катаржиу, а в придунайском городке Мила-23, где, кстати, большинство населения – русские, потомки беженцев за веру еще со времен никонианства и протопопа Аввакума. Конечно, на похороны я не успел, и Джета повезла меня на кладбище в Милу. Там она привела меня к обширному склепу. В склепе стояли стол, лавка, на столе были графин с вином, перевернутые вверх дном стаканы, в закрытой чашке лежали орешки. С правой и с левой сторон находились закрытые ниши с телами почивших. Одно место было свободно. Мне показали нишу с умершей ведьмой. Я обратил внимание на то, что фамилии усопших были мало того что разные, но и большинство вообще не румынские. Причем там была и одна русская фамилия. Было ясно, что это не фамильный склеп и усопшие попали сюда явно не по семейному принципу.

Джета не смогла мне объяснить этого положения вещей, она попросту ничего не знала. А этот склеп дракула показала ей незадолго перед смертью и велела похоронить ее именно здесь.

Джета предложила помянуть усопшую. Она достала из сумки бутылку сливовицы – это такая водка из сливы – и закуску. Еще она выложила передо мной несколько вещей – замусоленную, в твердом переплете, с медной застежкой тетрадь и шкатулку, обитую крокодиловой кожей, в которой оказался медный, украшенный голубой эмалью, порядком уже потертый крест. Оказалось, что все эти вещи передала мне в наследство Марчела.

При этом Джета извинилась и сказала, что вообще-то тетрадей было три. И что она все отложенные для меня вещи после похорон старухи снесла на чердак и спрятала там от внуков, с которыми она переехала жить в Марчелин дом, в корзину и накрыла тряпкой. Она призналась, что не рассчитывала на мой скорый приезд, да и сомневалась в том, приеду ли я вообще. Однако за день до моего прибытия случился невиданный град, такой, что пробило крышу. Две тетради в бумажном переплете промокли, страницы слиплись и прочесть в них ничего было нельзя. Она их и выбросила.

Оставшаяся тетрадь имела заголовок «Служебник ведьм». Написана она была на удивление грамотным, почти литературным русским языком, несколько витиеватым, с дореволюционным алфавитом. Правда, тетрадь тоже была подпорчена сыростью, так что потом я разобрал едва ли половину написанного. Также в нее было вложено письмо, адресованное мне лично.

Кстати, отвлекаясь от темы, отмечу, что в тетради я нашел и то действо, которое произвела со мной дракула, когда сводила опухоль на спине. Вообще, там был очень интересный магический материал, основа которого и составила данную книгу.

В процессе дальнейших наших бесед с Джетой и из содержимого письма мне удалось узнать, что покойной Марчеле было от роду девяносто шесть лет. Отец ее был румыном с сильной примесью турецкой крови, а мать – русская из потомков крепостных знаменитого нашего поэта Некрасова. В 1911 году Марчела переехала в Измаил в горничные к одной мадам, жене русского офицера. С началом Первой мировой войны офицер был призван в армию и погиб в первом же бою. После этого мадам перебралась в Питер, где основала небольшой шляпный салон, Дойну она тоже взяла с собой. Сам салон занимал одну небольшую залу, где работали еще несколько девушек-модельеров – помощниц мадам, остальные комнаты в обширной квартире были жилыми.

Дама та увлекалась спиритизмом и учением Блаватской, по вечерам у нее собирались гости, велись мистические беседы, порой проводились спиритические сеансы. Мадам полюбила Марчелу, относилась к ней, как к родной, и звала ее по-русски Машей. Она посвящала ее в свои занятия, дозволяла участвовать в сеансах. И к этой даме на сеансы частенько наведывались господа из высшего света. Несколько раз сам Григорий Распутин почтил мадам своим присутствием.

В одно из таких посещений он подозвал Марчелу и попросил показать ему свою ладонь. Он долго и пристально рассматривал ее, а на другой день специально появился в салоне ради Марчелы. Он вручил ей пачку денег ассигнациями, кошелек с золотыми червонцами и тот самый крест, который Дойна позже завещала мне.

После отречения русского императора от престола Марчела вернулась в Румынию. Привезенного с собой золота и тех скопленных денег, которые она заработала за три года у мадам, хватило ей на то, чтобы купить добротный поповский дом с богатой усадьбой в Ласкар-Катаржиу и вообще жить безбедно. Она трижды выходила замуж, но все мужья ее почему-то погибли один за другим при разных обстоятельствах – один в пьяной драке, другой утонул, а третий повесился. Все это произошло на протяжении каких-то пяти лет, после чего о Марчеле пошли разные нехорошие слухи, и больше ее замуж никто не брал. Детей она тоже не успела родить.