Сын - Филипп Майер

— Я не обязан объяснять тебе, как эта земля выглядела в прошлом, — наконец проговорил он. — А тебе не следует рассказывать мне, что я ее уничтожил. Да, уничтожил, своими собственными руками. Ты достаточно взрослый, чтобы помнить времена, когда отсюда до Канады росла трава высотой по яйца, и, может статься, через тысячу лет вновь так будет, хотя маловероятно, конечно. Но такова человеческая история. Плодородные земли превращают в бесплодный песок, плоды обращают в тернии. Это мы умеем.

— Кустарник можно выкорчевать.

— Баснословно дорого, расходы ударят по нашим карманам.

— До сих пор мы справлялись.

— Пит, — пожал он плечами, — я люблю эту землю, люблю свою семью, но вот коров я не люблю. Ты вырос с ними. Не стану говорить, что я вырос с бизонами, поскольку это преувеличение, хотя и чистая правда, но для тебя корова — священное животное, ты боготворишь людей, которые их разводят, но для меня в них нет ничего особенного. Я занялся этим бизнесом, чтобы обеспечить семью. На моих глазах в этой жизни уже исчезло столько всего, что я просто не могу всерьез переживать из-за такой ерунды. Итак, вернемся к главному. Каковы наши убытки в этом году по вине Гарсия?

— Папа… — повторил я.

Странно слышать такое слово из уст почти пятидесятилетнего мужчины, но Полковник, нимало не смутившись, продолжал:

— Только на западных пастбищах и только в этом году мы потеряли сорок тысяч долларов. На остальных пастбищах — все восемьдесят. Они уже довольно долго грабили нас — по крайней мере, с тех пор, как появился первый зятек. Да, мы пережили четыре года засухи, но неужели засуха сокращает поголовье на пятьдесят процентов? Нет, если кормить скот так, как мы кормили. Ты что, внезапно потерял тридцать процентов стельных коров? Нет, конечно. Это дело рук человека. Подсчитай — и увидишь, что они обокрали нас на два миллиона долларов.

— Не забудь прирост поголовья мулов.

Он лишь покачал головой и отвернулся, и мы опять надолго замолкли. Я, разумеется, не покупал эту землю, в отличие от него. Конечно, я принимал все как само собой разумеющееся — для него же такое поведение абсолютно немыслимо. Земли Гарсия вдвое увеличат наше ранчо — и это в те времена, когда остальные едва сводят концы с концами. Неслыханная удача, с определенной точки зрения, то есть именно с его.

— В своей собственной семье ты, Пит, всегда держался независимо. Но с чужими людьми у тебя вечно были проблемы. — Он смахнул пот со лба. — Я намерен сжечь это осиное гнездо. Ты мне поможешь или как?

— Зачем тебе нужно все это?

— Потому что иначе это досталось бы кому-нибудь другому. Кто-нибудь непременно разобрался бы с этой землей — Айра Мидкифф или Билл Рейнолдс. Или Пул отхватил бы половину, а четверть — Грэм, а другую четверть — Гилберт. Или кто-то из новых нефтепромышленников. Одно можно сказать наверняка: Педро все равно потерял бы эту землю. Его время ушло.

— Оно ушло не само по себе.

— Мы говорим об одном и том же, ты просто не хочешь признавать очевидного.

— Это не должно было случиться вот так.

— Но случилось, и это неоспоримый факт. Гарсия получили эту землю, уничтожив индейцев, и мы вынуждены были поступить точно так же. А однажды кто-нибудь избавится от нас. И я просил бы тебя не забывать об этом.

Он взял в каждую руку по фляге с нефтью и медленно двинулся к парадному входу. Фляги были тяжелые, он едва не выронил их.

Я смотрел на этого человека из другой эпохи — он как ископаемое, извлеченное из речного обрыва или океанской впадины, он из тех времен, когда человек брал что хотел и не видел причин объясняться и оправдываться.

Он ничем не хуже наших соседей, просто они мыслят чуть более современно. Им нужны расовые законы для оправдания грабежей и убийств. Мой братец Финеас, самый прогрессивный из них, ничего не имеет против мексиканцев или других цветных, он полагает, что суть проблемы в экономике. Чистый расчет, никаких эмоций. Силу следует поощрять, слабый должен исчезнуть. Но никто из них не видит, или не хочет видеть, что у нас есть иной выбор.

Я слышал, как отец неуклюже бродит по заброшенному дому. В седле он выглядел совсем молодым парнем, но, спешившись, сгибался под грузом прожитых лет. Глядя, как он волочит фляги с горючим, я невольно жалел старика. Наверное, я псих.

Я пошел в дом следом за отцом, понимая, что запросто могу вытолкать его оттуда, выбросить фляги, но все это было бы простой формальностью. Слишком поздно.

Внутри все укрывала пыль, в которой глубоко отпечатались следы диких животных, кровь засохла бесформенными темными пятнами. В гостиной отец свалил мебель в кучу и обрызгал сверху нефтью. Я брел за ним по дому, из комнаты в комнату, в спальни и, наконец, в кабинет Педро.

Отец выгреб все бумаги из секретера, из ящиков стола — старые письма, бухгалтерские книги, документы, контракты, свидетельства о рождении и смерти десяти поколений Гарсия, подлинники дарственных на земли — еще с тех времен, когда здесь была испанская провинция, Нуэво Сантандер.

Старательно смочив бумаги нефтью, он чиркнул спичкой. Я смотрел, как листы съеживаются и чернеют, как огонь быстро бежит по столешнице, перекидывается на гигантскую карту штата — старинную, все названия еще по-испански, — висящую на стене. Кто-то зовет меня по имени. Педро. Нет, это мой отец. Когда я выбрался из кабинета, весь дом уже был окутан дымом: отец поджег и остальные комнаты.

Нагнувшись пониже, я заглянул в спальню Педро и Лурдес. Кровать уже занялась, балдахин вспыхнул, озарив темную комнату. Сколько же поколений было зачато здесь. Полковник наверняка подумал о том же.

Сквозь языки пламени проступила темная фигура, манившая меня. Невероятным усилием заставив себя развернуться, я ринулся наружу, на солнечный свет. Отец, прихрамывая, уже брел вниз по склону холма, направляясь к амбарам и конюшням Гарсия, в каждой руке у него болталось по фляге с сырой нефтью.

Шестнадцать

Илай / Тиэтети

Бизон

Команчам принадлежала территория между Мексикой и Дакотой — земли, где обитала большая часть всех бизонов этого континента. Северные племена охотились на бизонов только в определенный сезон, но котсотека, чьи земли находились в самом сердце бизоньего края, могли охотиться круглый год. Летом стреляли самцов, самых быстрых, а зимой главной добычей становились самки. Если животное моложе трех лет, мясо телочек и бычков по вкусу не различается, но быков постарше забивали в основном ради шкуры, а в пищу шли только коровы.

Охотились на бизонов с копьем или луком. Для охоты с копьем нужно быть, пожалуй, покрепче духом, надо догнать бизона и на полном скаку всадить ему копье между ребер, чтобы, пронзив насквозь легкие, поразить прямо в сердце. После первого удара он разворачивался и норовил либо ударить рогами, либо сбросить тебя под копыта несущегося во весь опор стада. Единственный способ выжить — воткнуть копье на всю длину, навалившись на него всем телом и используя собственный вес бизона. В противном случае ты погибнешь первым.

Обычный бизон раза в два больше коровы, а нрав у него такой же дурной, как у гризли. Он запросто мог перепрыгнуть через человека, хотя, конечно такое редко случалось.

А если конь под тобой споткнулся, попав ногой, например, в нору суслика, можно биться об заклад, что от тебя ничего не останется, то есть в прямом смысле хоронить будет нечего, потому что бизоны — это не лошади, они развернутся и затопчут тебя.

Лук оставлял больше возможностей для маневра, стрелять можно с дистанции в несколько ярдов, под острым углом сразу за нижним ребром. Но и тут реакция бизона будет той же: он развернется и бросится на тебя. Самые лучшие скакуны неслись прочь еще до того, как затих звон тетивы, и этой четверти секунды было вполне достаточно, чтобы спасти жизнь.

Пока не появились винтовки Шарпа, бизона можно было завалить только на скаку, сбоку и чуть сзади, поэтому группа всадников устраивала панику в стаде, а потом пускались вскачь прямо перед носом вожака, увлекая стадо за собой. Они сворачивали все круче и круче, вынуждая бизонов мчаться по кругу, и тогда на сцену выходили охотники.

Когда забивали столько животных, чтобы успеть разделать их за день, смертельную карусель разрывали и стадо растворялось в просторах прерии. Бизонов свежевали прямо на месте, хотя это не совсем точное слово. Команчи действовали, как хирурги. Аккуратно надрезали кожу вдоль хребта, потому что именно здесь самое нежное мясо и самые длинные жилы, а потом снимали шкуру целиком со всей туши. Если деревня была рядом, к этому моменту набегала ребятня, выпрашивая кусочек свежей, еще теплой печенки, политой желчью прямо из желчного пузыря. Желудок вынимали, освобождали от травы, а оставшийся сок сразу выпивали для поднятия тонуса или втирали в лицо, если на нем сыпь или вскочил фурункул. Содержимое кишок выдавливали, протягивая их между пальцами, а сами кишки варили или съедали сырыми. Почки, почечный жир и жир с филейной части тоже ели сырыми, пока разделывали тушу, хотя иногда чуть поджаривали на углях вместе с бизоньими тестикулами. Если стояла засуха и травы было мало, содержимое желудка скармливали лошадям. Зимой, если случалось отморозить руку или ногу, отмороженную конечность засовывали в вынутый желудок, пока не отогреется; средство верное, отлично помогало.