Избранные произведения - Дмитрий Кедрин

111. АННА

Эту женщину звали Анной.За плечом ее возникалГрохот музыки ресторанной,Гипнотический блеск зеркал.

Повернется вполоборота,И казалось — звенит в ушахСвист японского коверкотаИ фокстрота собачий шаг.

Эту женщину ни на волосНе смогла изменить война:Патефона растленный голосВсё звучал из ее окна.

Всё по-прежнему был беспеченНежный очерк румяных губ…Анна первой пришла на вечерВ офицерский немецкий клуб,

И за нею следил часами,Словно брал ее на прицел,Фат с нафабренными усами —Молодящийся офицер.

Он курил, задыхаясь, трубку,Сыпал пепел на ордена…Ни в концлагерь, ни в душегубкуНе хотела попасть она.

И, совсем не грозя прикладом,Фат срывал поцелуи, груб,С перепачканных шоколадом,От ликера припухших губ.

В светлых туфельках, немцем данных,Танцевавшая до утра,Знала ль ты, что пришла в МайданекВ этих туфлях твоя сестра?

Для чего же твой отдых сладкийСреди пудрой пропахшей мглыОмрачали глаза солдатки,Подметавшей в дому полы?

Иль, попав в золотую клетку,Ты припомнить могла, что с нейВместе кончила семилеткуИ дружила немало дней?

Но послышалась канонада,—Автоматом вооружен,Ганс сказал, что уехать надоС эшелоном немецких жен.

В этих сумерках серых, стылыхНезаметно навел, жесток,Парабеллум тебе в затылок,В золотящийся завиток.

112. «Какое просторное небо! Взгляни-ка…»

Какое просторное небо! Взгляни-ка:У дальнего леса дорога пылит,На тихом погосте растет земляника,И козы пасутся у каменных плит.

Как сонно на этом урочище мертвых!Кукушка гадает кому-то вдали,Кресты покосились, и надписи стерты,Тяжелым полетом летают шмели.

И если болят твои старые кости,Усталое бедное сердце болит, —Иди и усни на забытом погостеСредь этих простых покосившихся плит.

Коль есть за тобою вина или промахТакой, о котором до смерти грустят,—Тебе всё простят эти ветви черемух,Всё эти высокие сосны простят.

И будут другие безумцы на светеМетаться в тенетах любви и тоски,И станут плести загорелые детиНад гробом твоим из ромашек венки.

Присядут у ног твоих юноша с милой,И ты сквозь заката малиновый дымУслышишь слова над своею могилой,Которые сам говорил — молодым.

113. ВРАГ

Я поседел, я стал сутулейВ густом пороховом дыму.Железный крест, пробитый пулей,Привез мальчишке моему.

Как гунн, топтал поля ЕвропыХозяин этого креста.Он лез на русские окопыС губной гармоникой у рта.

Он грудью рыжей и косматойС быком — и то поспорить мог,Он нес обоймы автоматаЗа голенищами сапог.

Он рвался пьяный в гущу драки,Глаза от злости закатив,И выводил в пылу атакиБаварский сладенький мотив.

Он целый мир — никак не меньше —Видал у ног своих во сне,Он прятал снимки голых женщинВ телячий ранец на спине.

«Иван! — кричал он. — Как ни бейся,Я всё равно твой дом взорву!..»И он глядел сквозь стекла цейсаНа недалекую Москву.

Остроконечной пулей русскойСолдат, входящий нынче в Брест,Навылет возле планки узкойПробил его железный крест.

И вот теперь под Старой РуссойЕго червяк могильный ест,И сунул мой мальчишка русыйВ карман его железный крест.

Он там лежит рядком с рогаткой,С крючком для удочки — и матьЗовет игрушку эту гадкойИ норовит ее сломать.

А кости немца пожелтели,Их моет дождь, их сушит зной.Давно земля набилась в щелиЕго гармоники губной.

Среди траншей, бомбежкой взрытых,Лежит в конверте голубомПорнографических открытокВрагом потерянный альбом.

Лишь фляга с гущею кофейнойОсталась миру от него,И автомат его трофейныйВисит на шее у того,

Кто для заносчивых соседейХребет на барщине не гнет,С ножом выходит на медведяИ белку в глаз дробинкой бьет!

114. ПЛЕННЫЕ

Шли пленные шагом усталымБез шапок. В поту и в пылиПри всех орденах генералыВ колонне их — первыми шли.

О чем эти люди грустили?Сбывался их сон наяву:Без выстрела немцев пустилиВ столицу России — Москву.

Здесь пленные летчики были.Искал их потупленный взглядДомов, что они разбомбилиНедавно — три года назад.

Но кровель нагретые скатыТянулись к июльским лучам,И пленных глаза — виноватоГлядели в глаза москвичам.

Теперь их смешок был угодлив:«Помиримся! Я не жесток!Я дьявольски рад, что сегодняОкончил поход на Восток!»

Простить их? Напрасные грезы!Священная ярость — жива!..Их слезы — те самые слезы,Которым не верит Москва!

У девушки в серой шинелиПо милому сердце болит,Бредя по московской панели,Стучит костылем инвалид…

Ведь если б Восток их не встретилУпорством своих контратак —По солнечным улицам этимОни проходили б не так!

Тогда б под немецкою лапойВот этот малыш умирал,В московском отделе гестапоСидел бы вон тот генерал…

Но, смяты военною бурей,Проварены в русском котле,Они лишь толпою понуройПрошли по московской земле.

За ними катились машины,На камни струилась вода,И солнца лучи осушилиИх пакостный след — навсегда.

115. «О твоей ли, о моей ли доле…»

О твоей ли, о моей ли доле,Как ты всё снесла, как я стерпел,—На рассвете, на рассвете в поле,В чистом поле жаворонок пел?

Что ж осталось, что же нам осталось?Потерпи хоть час, хоть полчаса…Иссеклась, поблекла, разметаласьТа коса, заветная коса!

Я не знаю, я и сам не знаю —Наша жизнь долга иль коротка?Дом ли строю, песню ль запеваю —Молкнет голос, падает рука!

Скоро, друг мой нежный, друг мой милый,Голосистый жаворонок тотНад моею, над твоей могилойПесню, чудо-песню запоет.

116. «Месяц однорогий…»

Месяц однорогийВыплыл, затуманясь.По степной дорогеПроходил германец.

С древнего курганаВ полусвете слабомСкалилась нагаяКаменная баба.

Скиф ладонью грубойВ синем ЗаднепровьеБабе мазал губыВражескою кровью.

Из куска гранитаВысечены грубо,Дрогнули несытоИдоловы губы.

Словно карауляЖертву среди ночи,На врага взглянулиКаменные очи.

Побежал германецПо степной дороге,А за ним хромалиКаменные ноги.

Крикнул он, шатаясь,В ужасе и в муке,А его хваталиКаменные руки…

Зорька на востокеСтала заниматься.Волк нашел в осокеМертвого германца.

117. ПОБЕДА