Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

Это произошло уже после того, как мы расстались. Мне не приходилось бывать в Лесовых Горках, и теперь я с обостренным вниманием вглядывался в окружающее. Я убежден, что между характером человека и тем местом, где он рос, существует теснейшая связь, и, зная Нину, готов был искать и разгадывать, ч т о  и  к а к  воздействовало на душу ребенка, сделало ее столь чуткой и доброй?

Сказать, что Нина была добра, — почти ничего не сказать. Она не просто понимала человека, относилась с участием, а умела вобрать в себя чужую жизнь, сделать как бы своей, ею пережитой, и тогда совершенно забывала о себе. Как ни говорите, а даже самый душевный человек, проявляя участие и внимание, не перестает помнить себя, а порой где-то на донышке души и полюбоваться собой, вот, дескать, какой я! Нина в этом отношении была человеком особенным, редкостно добрым, готовым к самопожертвованию. Не пугайтесь этого слова. В наше время его почему-то перестали употреблять: слишком  з н а ч и т е л ь н о, что ли. Я не сторонник легкого употребления высоких слов и, написав «самопожертвование», испытываю некоторую неловкость: вытащил на свет, а по какому случаю? Охарактеризовать… жену. И все-таки не хочу заменять другим, потому что убежден: если откажемся от больших слов в обыденной жизни, то перестанем замечать высокие чувства. А чувства ведь не исчезают, они всегда есть, и в мирные будни, и в трудные времена, и в лихие годины — всегда, только проявляются разно, на другом, как говорят газетчики, материале.

В самом деле, разве наша жизнь пошла такой уж гладкой, ровной, без горестей и бед, что не стало нужды в доброте, милосердии, в жертвенности, наконец? Не далее как месяц назад ездил я по поручению редакции в одну деревню. Группа жителей в письме стыдила взрослых детей, бросивших престарелую мать, которая только и живет помощью соседей. Соседи приносят воду, рубят дрова, топят печь, когда совсем сляжет, а дети и писем не шлют. Я опоздал, умерла старушка, не знали, куда сообщить детям: адресов не нашли. Хоронили деревней. И такие печальные лица были у одиноких стариков, что сердцу больно! Так вот, не подобные ли детки (а они, кстати, бывают и с образованием и с положением) доказывают громче всех, что не стало нужды в высоких словах? Чего доброго, они и по поводу односельчан скажут: «А что такого они сделали? Подумаешь, ведро воды принесли. По-вашему, это надо возводить в степень добродетели?» Да, надо. Обязательно надо!

В сотнях, тысячах деревень, которые совсем недавно называли неперспективными, доживают век одинокие старушки — солдатские вдовы. Мы думали, что им сносу не будет, думали, век будут лен теребить, коров доить, и за большими делами позабыли, что избы обветшают, огороды зарастут, сами они состарятся — и придется нам, и детям и обществу, взять заботу о них на свои плечи, вместить их грустные и печальные судьбы в свою душу. Доброты нашей ждут они, милосердия! Так что не ушло время благородных чувств и высоких слов. Нет и нет!

…Лес неожиданно расступился, дорога вознесла меня на крутую сопку — и взору открылась неоглядная ширь. Холмы, кое-где поросшие рощицами, убегали, словно морская зыбь, вдаль, по окоему синел лес, замкнувший широкое холмистое ополье в кольцо, и можно было представить, сколько поколений на протяжении скольких веков билось над тем, чтобы отвоевать у леса и сделать хлебородной эту скудную землю. Между сопками голубели озера, отражавшие чистое небо. Небосвод над долиной был необыкновенно высокий. Первозданная тишина создавала впечатление, что люди, устав чего-то ждать, покинули обжитое место. Скоро, однако, разглядел за сосново-березовой порослью серые драночные крыши и направился туда.

Дорога спустилась с сопки, обогнула по подошве другую, третью, и открылась улица, недлинная, с колодезным журавлем, с кустами хилой сирени, с желтыми, зимней заготовки, березовыми поленницами. Избы стояли вразброс и очень редко. Я насчитал всего семь изб, но наметанным глазом видел, что когда-то их было тут не менее тридцати.

Так вот какие они, Лесовые Горки! Песенное имя, красивое место, тощая земля. Тут надо было работать не разгибаясь, чтобы жить сносно, но когда разгибались, отрывали взор от земли и видели этот синий-синий мир — леса в дымке, тихие озера, высокое небо, крутые сопки, — наверно, произносили восхищенно: «Какая благодать!» Тут жили добрые люди, это несомненно.

Мне показали на небольшую, в три окошка избу, стоявшую ближе других к озеру в окружении молодых, еще не переросших крыши березок. Починенное на скорую руку крыльцо под тесовым козырьком, просевший от старости хлев, из которого ветры давно выдули навозный дух, за тыном несколько грядок с зеленью, шматок клубники, недавно обрытая картошка, внизу, у самого озера, — баня, крытая камышом, — все было так ветхо, от всего веяло такой грустью, что я с сожалением подумал о друге: «Зачем ты удалился сюда? Тут можно доживать, но не жить…»

Дверь была заперта на клямку, вместо замка в пробой всунута скрученная трубкой бумага. Я раскатал трубку, прочитал: «Заходите, располагайтесь, скоро буду». Обратил внимание, что писано не сегодня, значит, не первый день он кого-то ждет…

Сколько я помню, у Шелковых никогда не запирались двери. О, это совсем не пустяк, закрыт ваш дом или открыт. Я имею в виду не тот замок, который навешивается на дверь, а тот, на который запирается душа. Заприте душу — и не надо никаких замков к дверям, все равно никто не войдет. Положа руку на сердце, скажите, у многих ли ваших знакомых, случись в том нужда, найдете вы кров и приют? Странная происходит с людьми метаморфоза, будто человек и жилище поменялись местами и не жилище служит человеку, а он становится прислужкой собственной квартире, молится как на идола, не ждет родичей, не зовет друзей, а если и впустит в полированный, оковеренный рай, то обставит столькими оговорками — сюда не садись, этого не задень, того не трогай, — что, право, пропадает всякое желание оставаться в раю более минуты. О ночлеге и не помышляйте: положить вас некуда, накрыть нечем, накормить не знаешь как — так трудно нынче принять гостя… А полки — битком, в гараже — каменный подвал, под дачей — хранилище. Набито, как мышиная нора, всякой всячиной, и купленной про запас, и натасканной неведомо для чего, закатанной в банки, натисканной в мешки, упакованной от моли в пленку… Где уж тут отпереть душу, что и было в ней доброго — выжато, вытеснено, ушло, осталась одна болезненная страсть — стеречь, не показать, не поделиться.

В силу своей профессии