Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

Марью Павловну Уткину, Ольгу Ивановну Петрову, Александру Смирнову. Все солдатки, с двумя-тремя ребятами каждая.

— Оберегайте ребят, бабы. Железа всякого кругом… Не ровен час… Так с чего ж начинать будем?

Ольга Ивановна Петрова, она постарше других была, сказала:

— Тебе, Авдотья Матвеевна, командовать. Раньше звеньевой была, берись сызнова, руководи.

Пошли женщины в обход, принимать колхозное хозяйство: что же оставила им война?

Жмутся тесной кучкой к тропинке, опасливо обходят каждый предмет. Одеты кто во что: кто в шубу, кто в ватник солдатский, кто в пальтушку, до дыр протертую. На ногах и валенки, и лапти, и ботинки с портянками. Хуже, чем погорельцы, обездоленные войной солдатки. На голом месте колхоз собираются ставить, хлеб сеять и ребят поднимать.

В Есемове печку уцелевшую нашли. Стоит голая, черная, сиротливая труба в небо. И то радость. Без печки ни обеда сварить, ни хлеба испечь. Вот и работа на первый день: укрыть печку, уберечь от дождей.

Потом сарай без крыши увидели. Борону солнце вытаяло из снега, лопату саперную подобрали…

Сохранился тот неповторимый акт приемки, написанный рукой председателя колхоза имени Шестого съезда Советов Евдокии Матвеевны Никольской. Вот он:

«На девятое апреля 1943 года в колхозе имеется:

плугов конных — 2,

борон простых деревянных — 3,

борон «зигзаг» — 5,

собрано мешков — 42,

собрано веревок — 2,

собрано хомутов — нет,

собрано денег — 860 рублей».

С этого и начинали.

Совсем согнало снег, подсохли дороги. Из сельсовета на́рочным передали: идти на станцию Чертолино за семенами. Семена наносили — кладовщик нужен.

— Кузьмовна, придется твоего Васю ставить. Нету больше грамотных.

И стали пятнадцатилетнего Васю уважительно звать Василием Васильевичем.

Из райисполкома сообщили: оформляйте в банке кредит на рабочий скот. А как его оформлять? Посылает председатель Машу Голубеву на известковый завод:

— Сходи, Машенька, к Николаю Трофимовичу, счетоводу. Попроси бумагу составить…

Сколько забот легло на старые плечи Евдокии Матвеевны! Встает она рано, до солнца. Идет на поле поглядеть: не пора ли пахать? Это только так говорится: пахать. Вся надежда на лопату. Вчера установили норму: две сотки на человека. Посчитали всех наличных «пахарей» — в день до гектара можно сделать. Сегодня первый выход.

Вернулась в свою землянку, взяла круглый припахивающий гнилью хлеб, разрезала на пятьдесят скроек, посолила — «пахарям» на обед. Последние уцелевшие в яме запасы. А чем завтра кормить?

Совсем разбились сыновние сапоги. Ходит председатель босиком. Днем — на людях, в хлопотах — стихает душевная боль, а ночами не может заснуть, все мерещится самое страшное — погибли ее мальчики или раненые на поле лежат.

Днем рядилась с дядей Ваней — лавину через Сишку сделать. Дяде Ване давно на восьмой десяток пошло, но кто ж, кроме него, сообразит, как лавину поставить.

— Пиши, председатель, полторы сотни трудодней. Дело, сама видишь, квалифицированное.

— А не много ли, дядя Ваня? Растранжирим трудодни, а поле-то еще не засеяно.

— А уж пора бы сеять, лист на березе в копейку.

— Сама вижу: пора. Пятьдесят трудодней запишу тебе за лавину. Только уж на совесть делай.

— Ну ладно. Пятьдесят так пятьдесят. Все равно до расчета не доживу. Дыхание, Дуня, тяжелое стало, ноги немеют…

Только отошла — почтальона встретила:

— Письмо тебе, тетя Дуня.

Вскрыла конверт, да так и повалилась на землю. Умер от ран Сашенька. Дед Иван прямо в ушанке воды из Сишки принес, смочил ей лицо. Поднялась, села, а слез нету. Закаменело в груди.

— Ты поплачь, Дуня, — уговаривает дед. — Баба плакать должна, от этого ей легче.

Так ни слезинки и не пролила. Взяла лукошко, пошла сеять. Режет веревка плечо, растрепались седые волосы на непокрытой голове. Босые ноги ступают по глыбистой ниве, широко размахивается рука с горстью зерна… Ложись семечко в теплую землюшку, вырастай колосом-хлебушком, накорми досыта солдатушек, помоги им разбить ворога лихого… Идет мать-сеятель по ниве, а в душе плач-причитание слагается. Стонет душа, заходится…

С нивы той материнской первый сноп по августу нажали. Обмолотили, на жерновах смололи, хлеб испекли.

Шестьдесят раз в жизни ела она новый хлеб. Разжеванным матерью мякишем, хрусткой горбушкой с крупной солью, толстой скроей с парным молоком, жестким куском с неотвеянной мякиной, горьким подаянием… Но не было слаще хлеба, чем этот, выращенный в неимоверных муках на военной земле.

— Дождались, — говорили просветлевшие солдатки. — Ребятишки хоть досыта наедятся…

С первой нивы не только ребят накормили, но и фронту отправили.

А когда зима пришла, уселись все за прялки. Гектар льна дал без малого сорок пудов волокна. К тому времени уже несколько домов в деревне стояли, шесть коров в общественном хлеву, два вола, десять овечек. Женщины с прялками шли в избу председателя — и работа и собрание разом. Во время одного из таких собраний-посиделок и получила Евдокия Матвеевна известие о смерти второго сына. И опять, как и в тот раз, зашлось сердце, окаменело, не пролилось горе слезой.

— Али ты каменная, Дуня? Поплачь…

Скорбные, горящие сухим огнем глаза уставились в передний угол, на икону. Освещенное коптилкой темное, словно вырезанное из мореного дуба, лицо неподвижно. Разомкнулись бледные губы:

— Нет тебя, бог! Нет! Как просила: сбереги сыночков. Не сберег… Нет больше веры у меня…

— Что ты, Дуня! Разве можно так?! — запричитали испуганные женщины. — Покайся, не бери грех на душу.

— Нет тебя, нет!!

До утра тлела в снарядной гильзе коптилка. Текла и текла через дрожащие пальцы нить на веретено… Прялись, прядись, ленок шелковистый, ткись, ленок, в полотно белое, из полотна того рубаху сошьем новую, принарядим сыночка в дорогу дальнюю, в дорогу дальнюю, безвозвратную, белым саваном принакроем… Чадит коптилка, струится нить из кудели, исходит сердце плачем-причитанием… А войне еще конца не видно, и на той войне — последний сын, надежда материнская.

…Шло время. Минула весна, лето. По осени пришло письмо от старшего, Алексея. Долго шло письмо, но все-таки дошло. Писал сын, что жив, здоров и воюет хорошо, орденами боевыми награжден. Полегче стало матери. Вечерами писала на полевую почту о делах деревенских, о здоровье, о думах своих. Варежки вязала, носки, послала на фронт: зима скоро…

Вот и снег выпал. Поле убрали, хлебопоставки отвезли. По первопутку отправили Василия Васильевича, кладовщика, в ФЗО на строителя учиться. Исполнилось Василию Васильевичу шестнадцать, и пришла его пора на свою дорогу выходить. С востока плотники приехали — избы ставить, дворы, амбары. Сыплется желтая щепка из-под топора на белый снег, тянет по морозцу махорочным дымком — и светлеет на душе у председателя. Вон как быстро жизнь налаживается! Разве думалось тогда, когда с пустой котомкой приплелась на пепелище, что за