Лягушка (Повесть и рассказы) - Лариса Евгеньева

— Почему ты ни разу не спросила… ну, чего ради мне взбрело в голову с этой сценой из спектакля?

Отрепетировав в последний раз, они возвращались в лагерь со «своей» поляны. Прощальный костер — завтра. Репетиции окончены.

Дина молча пожала плечами. Тогда она была счастлива, что ему это «взбрело», а сейчас… Не все ли равно.

— Я тебе скажу, я никому не говорил, никто не знает, ни один человек. Только тебе. Потому что, знаешь, ты настоящий друг.

Он говорил путано и сбивчиво, как о чем-то необыкновенно важном.

— Для меня это будет самый настоящий Рубикон. Знаешь, что такое Рубикон?

— Знаю. Река. «Рубикон перейден, — сказал великий полководец Юлий Цезарь. — Обратно пути нет».

— Вот именно. Обратно пути нет.

— Что-то я не поняла. Ты объясни, если хочешь.

— Конечно, хочу. Ты знаешь, я… В общем, ну, как тебе сказать… Я хочу стать артистом! — выпалил он.

— Подумаешь, тайна, — небрежно сказала она. — Многие хотят. Только не я.

— Честно?

— А то как.

— Ну а для меня… просто смысл жизни, и все! Серьезно.

Он взглянул на нее с коротким смешком, но по глазам было видно — да, серьезно.

— Понятно. Значит, блеснуть решил. У тебя вообще-то ничего получается.

— Да не блеснуть, не блеснуть! Все наоборот. Я ведь не просто так сказал — Рубикон. Если у меня бы все по-человечески было…

— А как у тебя?

— Знаешь, я боюсь.

— Кого?

— Ну, публику, народ. Зрителей, в общем. Читаю, репетирую, ну, один человек, два или даже три — все ничего. Все хорошо, хвалят меня, я и сам вижу, что ничего, есть, как говорится, данные… Но только выхожу на сцену — все. Конец мне, понимаешь?

— В каком смысле? — уточнила она.

— Да во всех. Словно в пропасть лечу.

— Текст забываешь?

— Текст забываю, руки-ноги, это самое… отнимаются, в голове каша. Ну и тэ дэ.

— Понятненько… — протянула она. Что-то наклевывалось. Что-то оч-чень любопытное…

— Ты хочешь спросить, зачем я еще и на этот костер полез?

— Хочу, — кивнула она.

Действительно, чего это ради лезет он на костер? Джордано Бруно подумать только!

— Потому что это — последний шанс. Самый последний, ясно тебе?

— Ну, почему?

— Да потому! В школе я уже оскандалился два раза. Провалился с треском! Третий раз, сама понимаешь…

Она согласно покивала.

— В Доме пионеров, в кружке, — тоже. Попросили меня из кружка. Почти. Предложили реквизит разный делать, костюмы — а на кой они мне? В общем, последняя надежда. Понимаешь, я должен в себя поверить. Убедиться, что могу. Ты не думай, я не просто с бухты-барахты. Я аутотренингом занимаюсь — знаешь, что это такое?

— Ага. «Я сильный и смелый, я лучше всех, я всех талантливее…» Ну, внушил себе это?

— Почти.

— Ты что, и правда так сильно хочешь в артисты? — спросила она недоверчиво. — А если не выйдет? Все равно придется стать кем-то другим.

— И ты туда же! — воскликнул он почти что с мукой. — Все равно как моя мама: все профессии важны, все профессии нужны. Не будешь, сынуля, артистом — будешь кем-нибудь другим, не менее уважаемым: педагогом, инженером, врачом, поваром, наконец! А я не хо-чу! Понимаете вы все?!

— Ну не ори ты так!

— Я не ору. Вот ты — кем ты хочешь быть? Ты уже решила?

— Ну, не точно… Филологом, в общем. Можно преподавать, можно журналистом, могу даже в иняз, я английский хорошо знаю…

— Вот видишь. Тебе все равно. А мне — нет. Способны вы это понять?!

— Да понимаю я, в чем дело. Хочешь — ну и хоти. Не жалко. А почему все-таки ты сказал, что это последняя надежда?

— Понимаешь, — сказал он уже спокойнее, — просто я решил: если и на этот раз ничего не удастся, значит, я и правда для этой профессии не гожусь. Ведь хотеть — это одно, а мочь — совсем другое, правда? Но я думаю, что сыграю. Шекспир хороший писатель, правда?

— Ничего, — кивнула она.

— У него выигрышные роли, я в театральный на экзамен обязательно из Шекспира приготовлю. Ты хорошая партнерша, правда. С тобой легко. Может, вместе в театральный?

— Еще чего! Слушай, а если ты и завтра провалишься?

— Я не знаю, что будет тогда. Все равно как если жизнь кончится.

— Это что, так важно?

Он кивнул.

— Так для тебя важно? — повторила она. — Правда, важно?

А прощальный костер получился веселый. С начала и до конца. Хотя как для кого, это верно. Что весело одним, для других может оказаться очень грустным, не так ли?

Гвоздем программы было выступление Светы Савельевой со «звуками животных». Громко объявив: «Звуки животных мира в исполнении Светланы Савельевой», Света начала выступление. Сначала она встрепенулась, затрясла руками, словно крыльями, оглядела всех победно и свысока и закукарекала задиристо и звонко, как полный задора и боевого огня повелитель мусорной кучи — петух. Петух с большой буквы! Потом, потряхивая кокетливо головой, приглядываясь то одним, то другим глазом и разгребая ногой землю в поисках червячка, Света, она же курица, сказала вопросительно: «Ко-о? Ко-о? Ко-ко?» «Чик-чирик!» — чирикал, прыгая тут же, воробей. Однако вдоль забора, хищно сузив глаза, крался кот, осторожно переставляя лапы. Ф-р-р! — взлетели воробьи. «Булды-булды!» — злобно забулдыкал индюк, тряся бородой и наступая на кота. «Мр-р-р… Мяу!» — обиженно взвыл кот и убрался восвояси.

Потом появились пес и лошадь, поросенок и гусь, а также корова, барашек и коза. В конце протрубил слон, непонятно как забредший на Светин скотный двор, зарычал тигр, и попугай с глупо вытаращенными глазами прокричал металлическим голосом: «Попка дур-рак! Попка дур-рак! Хар-рошенький попочка, ха-рошенький!»

Свету дважды вызывали на «бис», отбивая ладони, однако этот гвоздь программы оказался малюсеньким гвоздиком по сравнению с тем гвоздищем, что был потом.

Потом была финальная сцена из пьесы Вильяма Шекспира «Отелло».

— Английский драматург Вильям Шекспир — всем нам известная личность, — встав, громко объявил Сева-вожатый, — так что насчет него особо распространяться не буду. Пару слов о пьесе «Отелло», сцену из которой в исполнении наших юных артистов вы увидите сейчас. «Отелло» трагедия любви и рев… то есть верности. Мавр любил Дездемону, а она была ему верна. Все остальное несущественно. Будут вопросы?

Вопросы полетели со всех сторон.

— А чего он ее задушил?

— Главное не то, что задушил, а то, что раскаялся. Еще вопросы?

— Марв чего такое?

— Мавр — это негр. Кажется, по-древнегречески.

— А мою бабку Мавра зовут!

— Исходя из вышесказанного, Мавра по-древнегречески — черная. Негритянка то есть.

— Она белая! Еще чего! Может, и я негр?

Сева закатил глаза и развел руками.

— Слушай, ты, чудо гороховое, тебя как, Виктором зовут? Победитель по-латыни! Так кого ты в своей жизни победил? Вытри нос и не разводи философию. Больше на вопросы не отвечаю. Маэстро, туш!

Зотиков включил проигрыватель, зазвучала зловещая тема судьбы из оперы «Кармен». Все повернули головы к наспех сколоченному дощатому помосту, задрапированному со всех сторон выгоревшими малиновыми шторами.

Громко топая по помосту, двое в черных масках раздвинули занавес, и в неверном колеблющемся свете горящих свечей все увидели Дездемону, спящую на белоснежном ложе.

— Впечатляет, — в общей тишине сказал Асланянц.

Впечатляло. И кому какое дело, что ложе — задрапированное списанными тюлевыми занавесками корыто, в котором повариха держала месячный запас лука, поставленное на две расшатанные табуретки?.. Дездемона спала, и тени от ресниц вздрагивали на ее щеках, а сбоку, из темноты, уже подкрадывался мстительный мавр. Вот кого бы никто не узнал! Даже Дина, зная, разумеется, кто это, отшатнулась в страхе, впервые увидев загримированного Марата. Его лицо и руки были вымазаны сапожной ваксой, отчего особенно выделялись сверкающие белки глаз и чуть подкрашенные свекольным соком губы. На голове — завязанное чалмой полотенце, руки в перстнях и бряцающих браслетах, реквизированных у многочисленных модниц. Картинным жестом отбросив назад запахнутый плащ, расшитый узорами (скатерть из кабинета директора), Отелло приблизился к Дездемоне. Немилосердно скрипели доски помоста.

— Таков мой долг, — произнес Марат в наступившей тишине низким, ниже обычного, голосом и протянул вперед зловеще-черные руки. — Таков мой долг!..

И дальше — то повышая голос, то переходя на шепот, замедляя речь или убыстряя почти до скороговорки. По-прежнему стояла тишина, лишь потрескивали изредка догорающие головешки прощального костра.

— Задую свет. Сперва свечу задую, потом ее.

Дина всхрапнула — еле слышно. Потом свистнула носом — чуть-чуть. Марат, трагически вещавший, ничего не услышал, но зато робко хихикнул кто-то из младших, сидевших у помоста. На него зашикали.