Антон Райзер - Карл Мориц

Для исполнения была выбрана драма «Филот», Райзер за деньги выкупил роль заглавного героя у другого ученика, исполнявшего ее дурно, и приготовлялся играть ее сам.

Теперь он оказался в своей стихии. На протяжении всего вечера он мог быть стойким и благородным; часы, проведенные в репетициях, и вечер выступления были счастливейшими в его жизни, хотя весь театр состоял из плохонькой комнаты с выбеленными стенами, а партер помещался в примыкавшем к ней чулане; на месте снятой с петель двери приспособили шерстяное одеяло, служившее занавесом. Публики же всего-то и было, что хозяин дома, по ремеслу горшечник, его жена да подмастерья, а освещение состояло из нескольких грошовых свечек, наскоро прикрепленных к стенке жидким клеем.

В качестве нахшпиля представили диалог «Умирающий Сократ» из «Историко-моральных картин» Миллера, где Райзеру досталась лишь роль одного из друзей Сократа, а другой юноша, по имени Г., играл самого умирающего Сократа, который, как положено, осушил чашу с цикутой и в ужасных судорогах скончался на кровати, специально для этого принесенной в гостиную.

Участие в этом нахшпиле отравило Райзеру почти все его школьные годы.

Его одноклассники прознали, что, кроме них, какую-то комедию представляют их оставшиеся без ролей товарищи, и восприняли это как нарушение своих прав, предпринятое лишь из упрямства и высокомерия.

Они всячески старались отомстить соперникам за это, как им казалось, ужасное оскорбление, и с этих пор четверым участникам «Филота» по вечерам уже не давали проходу на улице. Все четверо стали предметом ненависти, презрения и насмешек, Райзеру же доставалось больше других, поскольку остальные вообще редко посещали занятия. К нему и раньше-то все в классе относились с презрением, проистекавшим отчасти от необъяснимой всеобщей антипатии, отчасти же – от его униженного или казавшегося таковым положения, застенчивого вида и чересчур короткого мундира. Теперь к этому презрению присоединилось всеобщее озлобление, придававшее донельзя едкий характер шуткам, которыми его осыпали со всех сторон.

И хотя роль умирающего Сократа в нахшпиле играл не он, а Г., отныне к нему пристала кличка Умирающий Сократ и держалась едва ли не до тех пор, пока поколение его ровесников не стало понемногу покидать школу. А за год до того, как ему самому предстояло окончить школу, он тяжко заболел и перестал выходить из дома; когда же он захотел посмотреть новую комедию, которую тогда поставили на сцене старшеклассники, то пустить в зал его пустили, но окатив таким презрением и насмешками, с возгласами: «Глядите, Умирающий Сократ пришел!», что он сразу же повернулся и в тоске побрел домой.

Обычно среди людей преобладает известное добродушие: предметом насмешек делают лишь того, кому они более или менее безразличны, если же насмешники видят, что их шутки действительно ранят и обижают человека, то, по крайней мере, не дразнят его непрерывно, и в конце концов сострадание берет верх над злорадством.

Но с Райзером случилось иначе. Он чах день ото дня и скоро стал похож на бродячую тень; все сделалось ему безразлично, окончательно потеряв мужество, он повсюду искал одиночества, но это не вызвало к нему и капли сочувствия, настолько сильно сердца окружающих ожесточились ненавистью и презрением.

Кроме Райзера, предметом насмешек был некий Т., который подавал к ним повод своим заиканием. Однако он обращал на травлю мало внимания – так животному с толстой кожей бывают безразличны побои. Насмешники могли оправдаться тем, что их шутки его не ранят. Но в случае с Райзером они и не искали подобных оправданий. Все это до глубины души его ожесточило и сделало законченным мизантропом.

И в таком положении откуда было взяться у него честолюбию, старательности и рвению к учебе? Полностью вытесненный из классного соревнования, одинокий, всеми заброшенный, он искал лишь способов еще больше уединиться и устраниться. Все, чем он в одиночестве занимался в своей комнате, будь то чтение или раздумья, доставляло ему удовольствие, а к тому, что приходилось выполнять в классе наравне с другими учениками, он относился вяло и безразлично, словно со стороны. Таковым-то оказалось чудесное исполнение его мечтаний о длинных рядах скамеек и учениках, вкушающих на них мед мудрости, его упоенных фантазий о себе самом в их числе, о соревновании с товарищами за первое место.

Между тем ректор, в чьем доме он жил, вернулся из поездки и привез с собой мать, которая вознамерилась привести их домашнее хозяйство в образцовый порядок. Наступила зима, но никто не заботился об обогреве комнаты Райзера, он испытывал жесточайший холод и все надеялся, что хоть кто-нибудь наконец о нем вспомнит, – пока однажды ему не сказали, что отныне он должен проводить дневное время в комнате для прислуги.

Теперь он и вовсе перестал замечать окружающее. Отвергнутый и презираемый учителями и товарищами, никем не любимый из-за своей вечной унылости и робости, он и сам словно бы махнул рукой на людские мнения и стремился лишь к одному – полностью уйти в себя.

Он зачастил к букинисту, где брал для чтения роман за романом, комедию за комедией. Все деньги, которые удавалось скопить ценой больших лишений, он тратил на книги, когда же букинист узнал его ближе, то стал выдавать ему их в долг, не требуя платы сразу, так Райзер, сам того не заметив, оказался у него в должниках, и хотя сумма долга сама по себе была невелика, вернуть ее он в то время не имел возможности.

Он попытался частично погасить долг продажей принадлежавших ему школьных учебников, которые букинист купил по смехотворно низкой цене, дав ему за это для прочтения еще несколько книг, так что вскоре он погряз в новых долгах и боялся даже думать о том, как будет их выплачивать.

Чтение стало для него такой же потребностью, как на Востоке курение опиума, где люди приятно затуманивают им свое восприятие мира. Когда ему не хватало книг, он был готов обменять свой мундир на рубище нищего, только бы их заполучить. Эту его страсть букинист отлично умел использовать к своей выгоде: он постепенно выманил у Райзера все его книги и часто в его же присутствии продавал их кому-нибудь вшестеро дороже, чем купил у него.

Из сказанного видно, что вряд ли можно было упрекать того, кто счел бы Райзера беспутным и пропащим молодым человеком, который продает свои школьные учебники, вместо того чтобы углублять познания и прилежно слушать учителя на уроках, не читает ничего, кроме романов и комедий, а вдобавок еще и небрежет своим внешним видом, да и могло ли быть иначе, если он потерял интерес к своему телу, оттого что не люб был никому в этом мире, и потому все деньги, отпущенные ему на прачку и портного, относил в лавку букиниста, ибо потребность чтения превышала у него и жажду, и голод: он мог провести вечер за чтением «Уголино», не имея за весь день во рту маковой росинки, так как нередко пропускал свой бесплатный обед за чтением, а деньги, предназначенные для ужина, отдал за «Уголино» и свечу, при свете которой, закутавшись в шерстяное одеяло, просиживал в холодной комнате до полуночи, весьма живо ощущая муки голода, испытываемые героем трагедии.

Между тем эти часы, вырванные из хаоса жизни, были для него счастливейшими, они полностью опьяняли его сознание, и он забывал тогда целый мир.

Так он изучил подряд двенадцать или четырнадцать вышедших в то время книг о немецком театре, и, дважды или трижды с величайшим наслаждением прочитав «Сентиментальное путешествие» Стерна, взял у букиниста «Сентиментальное путешествие Шуммеля по Германии».

Уже тогда начал он записывать в особую книжицу названия прочитанных книг и свои суждения о них, так, о «Сентиментальном путешествии Шуммеля по Германии» он записал: exercitium extemporaneum[8], поскольку сам автор признался, что все разнообразные предметы, собранные в этом толстом томе, просто надерганы из разных мест, дабы читатели сами судили, в какой области письма он преуспевает лучше. Позднее автор этого «Путешествия» загладил свою неудачу трагикомической историей о «Бородке».

Однако немного нашлось бы книг, о чтении которых Райзер жалел бы больше, чем об этом «Путешествии».

Так со временем он все лучше научался отличать посредственное и дурное от хорошего.

Но что бы он ни читал, идея театра всегда владела его мыслями, драматический мир неудержимо влек его и манил – там он забывал и свои слезы, там попеременно впадал то в дикий и яростный гнев, безумие и мстительность, то в разные теплые чувства: великодушное всепрощение, всепобеждающее милосердие и безбрежное сострадание.

Все его внешние обстоятельства и отношения с окружающим миром были ему так ненавистны, что ему постоянно хотелось зажмурить глаза. Ректор дома звал его по имени, как зовут слуг, и однажды ему пришлось звать к столу школьного товарища, который приходился сыном одному из друзей ректора, и пока тот ужинал вместе с ректором, Райзер должен был подносить вино и дожидаться в комнате для прислуги рядом с гостиной, где они угощались и откуда до него доносился разговор этого юноши с ректором, тогда как сам он оставался сидеть рядом со служанкой.