Антон Райзер - Карл Мориц

Благодаря такому совпадению оказалось, что ему посчастливилось увидеть всех лучших немецких актеров, которые в иное время были рассеяны по всей Германии.

Это создало в его голове некий идеал театрального искусства, который впоследствии нигде уже не бывал воплощен и не давал ему покоя ни днем, ни ночью, но беспрестанно гнал с места на место, сделав его жизнь беспокойной и непостоянной.

Поскольку он видел Бека, а теперь и Брокмана в ролях, исторгавших самые обильные потоки слез, два эти актера сделались его любимыми, и он почти не расставался с ними в своих мыслях.

Вот только блестящие сцены из мира театра, прочно заселившие его фантазию, не улучшали его собственных обстоятельств, день ото дня становившихся все тяжелее. Во мнении окружающих он опускался все ниже и совсем перестал следить за своим внешним видом – его платье и белье вконец обветшали, так что он начал дичиться людей – при любой возможности пропускал хор и занятия в школе и предпочитал голодные вечера бесплатным обедам своих благодетелей, исключая сапожника Шанца, у которого, несмотря на свое ужасное состояние, неизменно встречал дружеский и ласковый прием.

Наконец неисправимая безалаберность Райзера и в особенности его ежедневные поздние возвращения из театра вывели ректора из терпения, и он отказал ему от дома.

Уведомление, что к Иванову дню он должен съехать с квартиры, а за оставшееся время подыскать себе другое жилище, Райзер выслушал молча в совершенном оцепенении, а оставшись один, не пролил над своей несчастной долей ни единой слезинки, так как самому себе давно стал совершенно безразличен и уделял себе мало внимания, оставаясь глух к собственным горестям: ведь если бы его внимание, сочувствие к страданиям, наполнившие его сердце, не были целиком обращены к персонажам вымышленного мира, они со всей разрушительной силой обратились бы на него самого.

Поскольку ректор отказал ему в жилье, Райзер решил, что теперь уж и пастор Марквард наверняка оставит о нем все заботы, и расстался со всеми своими надеждами и планами на будущее.

Недели, оставшиеся ему в доме ректора, он прожил обычным образом, а потом переехал в дом щеточника, и три месяца, от Иванова до Михайлова дня, что ему пришлось провести в этом доме, оказались ужаснейшими и страшнейшими в его жизни и не раз ставили его на грань отчаяния.

Поселившись здесь, он сразу почувствовал себя отторгнутым – притом по собственной вине – от множества знакомств, коими прежде так дорожил. Принц, пастор Марквард, ректор – все, от кого зависело его будущее, теперь для него ушли в небытие, и вместе с ними пропали и все его надежды.

Не удивительно, что его душой овладела новая фантазия, с которой он носился день и ночь, найдя в ней утешение, только и спасавшее его от полного отчаяния.

Дело в том, что среди прочего он повидал на сцене оперетту «Кларисса, или Неприметная служанка», и едва ли какая другая пьеса могла в его положении вызвать в нем более интереса, чем эта.

Главным в истории, так сильно его захватившей, было решение одного молодого дворянина, впоследствии им исполненное, сделаться крестьянином. Причина, приведшая дворянина к такому решению, а именно его любовь к некой неприметной служанке, оставила Райзера равнодушным, – но его вдохновила сама мысль, что образованный молодой человек мог решиться перейти в крестьянское сословие и сделаться столь изысканным, учтивым и благовоспитанным крестьянином, что на него нельзя было не обратить внимания в толпе других.

В нынешнем своем положении Райзер терпел крайнее унижение, и ему казалось невозможным когда-нибудь снова подняться в жизни. Но для крестьянина он был образован выше всякой меры. Как крестьянин он возвышался над своим состоянием, как молодой человек, посвятивший себя учению и потому имевший надежды на будущее, видел себя отброшенным далеко назад. Мысль стать крестьянином утвердилась в его голове и на время вытеснила из нее все остальное.

В то время школу посещал сын некоего крестьянина, по имени М., которому Райзер иногда давал уроки латыни. Он поведал ему о своем решении стать крестьянином, и в ответ тот подробно описал Райзеру работы, которые приходится выполнять крестьянину-батраку, чем, конечно, изрядно отравил бы его радужные мечты, не будь фантазия Райзера так сильно возбуждена теснившимися в ней благостными картинами крестьянской жизни.

Кроме того, в самой оперетте «Кларисса» было одно место, где некий крестьянин отговаривает молодого дворянина от намерения купить у него маленький участок земли и под конец исполняет трогательную арию о том, как селянина гонит с поля грянувшая непогода:

Сверкают молнии,Грохочет гром,И селянин с досадой,С великой досадой спешит в свою хижину…

Слово «досада», вдобавок весьма усиленное мелодией, само по себе могло бы обратить в руины воздушный замок, созданный фантазией, и послужить хорошим противоядием от чрезмерной чувствительности и мечтательности – чувств, способных противостоять всему – горестному, ужасному, повергающему в отчаяние или гнев, но бессильных против досадного.

Однако Райзеру это противоядие не помогло, целыми днями он бродил в одиночестве и размышлял, как бы стать крестьянином, хоть ничего для этого и не предпринимал. Погруженный в эти сладостные мечтания, он понемногу начал снова нравиться самому себе: воображая себя крестьянином, он приходил к выводу, что рожден для лучшей доли, и испытывал по отношению к себе род утешительного сострадания.

Пока эта фантазия его поддерживала, он продолжал лишь горевать и печалиться о своей участи, но не досадовать. Даже отсутствие самого необходимого доставляло ему известное удовлетворение, так как он воспринимал это как расплату за свои грехи и даже испытывал сладкое чувство жалости к себе.

Но в конце концов, когда он впервые провел три дня совсем без пищи, на одном чаю, и голод обрушился на него с неистовой силой, – прекрасный замок фантазии рухнул. Придя на грань отчаяния, он стал биться головой о стену, бушевал и неистовствовал, но тут явился его друг Филипп Райзер, о котором он совсем забыл в последнее время, и поделился с ним своими скудными средствами.

Но это лишь на время облегчило его участь, так как обстоятельства Филиппа Райзера были тогда не многим лучше, чем у Антона.

Последний и впрямь оказался в совершенно ужасном положении, близком к полному отчаянию.

По мере того как его тело лишалось питания, в нем угасала и некогда столь живая фантазия, а жалость к себе обернулась ненавистью и озлоблением против себя же. И вместо того чтобы предпринять хоть какие-то шаги к исправлению своего положения, он уже по доброй воле и с беспримерным упорством обрекал себя совершенно чудовищной нищете.

И то сказать, более месяца он по-настоящему питался лишь раз в неделю, когда бывал у сапожника Шанца, в остальные же дни голодал, поддерживая жизнь лишь чаем или теплой водой, которую еще мог получить бесплатно. При этом с каким-то ужасным удовлетворением он наблюдал, как тело его день ото дня разрушалось, подобно его одежде.

Когда он шел по улице и прохожие показывали на него пальцем, школьные товарищи шептались за его спиной и высмеивали, а уличные мальчишки отпускали шуточки, – он только крепче сжимал зубы, но внутренне соглашался с доносившимися отовсюду насмешками.

Но стоило ему оказаться у сапожника Шанца, как он начисто обо всем забывал. Здесь он находил добрых людей, здесь его сердце смягчалось. С насыщением тела мысль и воображение испытывали подъем, сама собой возобновлялась философская беседа с Шанцем, длившаяся порой часами, Райзер снова начинал дышать полной грудью, и его ум как бы получал порцию свежего воздуха – здесь в пылу разговора Райзер рассуждал о разных предметах столь весело и непринужденно, словно во всем мире не было ничего, что прежде его так угнетало. О своем жизненном положении он не заикался ни единым словом.

Даже своему кузену, изготовителю париков, он никогда не жаловался, бывая у него в доме, и всегда уходил, как только замечал приготовления к еде. И все же был у него один хитроумный прием, которым он пользовался, чтобы окончательно не погибнуть от голода.

Каждый раз он просил у кузена для своей собаки, которой никогда не имел, корки от теста, в коем тот запекал волосы для париков, эти-то корки вместе с бесплатными обедами у сапожника и теплой водой составляли все его пропитание.

Когда тело получало хоть какую-то пищу, к нему снова возвращалось бодрое расположение духа. У него оставался еще старый том Вергилия, который букинист не хотел купить. В этой книге он стал читать «Эклоги». В еженедельнике «Вечерние часы», взятом у Филиппа Райзера, его привлекло стихотворение «Отрекшийся от Бога», которое он, заодно с несколькими прозаическими отрывками, выучил наизусть. Но подступавший голод опять гасил в нем поэтическую искру и обессиливал душу. Чтобы хоть как-то предотвратить умерщвление всякой деятельности в себе, он вновь прибег к детским играм, в основе своей разрушительным, – собрал большую кучу вишневых и сливовых косточек, уселся на пол и расположил их в боевом порядке. Самые крупные среди них он с помощью чернил пометил буквами и разрисовал разными знаками, назначив их военачальниками, потом взял молоток и, зажмурив глаза, уподобился слепому року, обрушивая удары молотка направо и налево. Когда же он снова открыл глаза, то с тайным удовлетворением стал наблюдать произведенное им ужасное опустошение и погибших раздавленных героев, валявшихся тут и там среди куч безымянных тел. Потом он сравнивал воинскую удачу двух армий и подсчитывал потери с обеих сторон.