Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни - Николай Ямской
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 5
«Друзья, прекрасен наш союз!»
Мечта любого творческого человека — работать лишь по вдохновению. И притом с результатом, который гарантировал бы хорошее питание каждый день.
Не знаю, кому как, но это классическое в диалектике единство противоположностей всегда казалось мне таким же призрачным, как мечта некоторых представительниц слабого пола хорошенько покушать и… похудеть.
Рецепты советского креативного питанияНет, у диетологов на этот счет есть куча рекомендаций. У той же Нины Искренко — модной в конце прошлого века изобретательницы альтернативной диеты — на этот счет для одержимых идеей похудеть была целая программа. Но только что там могло увлечь профессиональных служителей различных муз? Взять, к примеру, горячо ей пропагандируемый вариант на будничный день. Ну, какому, скажите, уважающему себя творцу нужны «четыре порции перловки с постным маслом, граммов 300 сала с чесноком, батон, грузинский чай» — и все это со скоростью поглощения до 600 секунд. Еще 2–3 секунды — и следующие «номера» программы: «клозет, стакан водопроводной воды, стакан, клозет, еще стакан». Тут даже поощрительная добавка по «программе А» (бутылка минеральной и легкий одухотворенный секс) не сильно вдохновляла.
Гораздо более воодушевлял вариант выходного (или библиотечного) дня. Тут, оказывается, можно было быстренько перелистать Гомера, Монтеня, Рабле и Генри Миллера. А дальше не спеша заказывать перно — суфле — анчоусы-бифштекс и еще раз перно. Потом дожидаться заката, чтобы — в соответствии с указанной диетой — побаловать себя кефиром, музыкой Сен-Санса, Глиера, Свиридова. А уж опосля всего — опять же секс. Но уже простой античный. Часа на полтора.
«Теория, мой друг, суха. Но вечно древо жизни…»Не знаю, как насчет перно, суфле и анчоусов, а вот недорогой, доброкачественный бифштекс во времена, когда Москва еще была столицей СССР, можно было неплохо откушать в любом ресторане, где для клубного, неформального общения собирались творческие работники.
О самых популярных из них — речь впереди.
А сначала о предыстории.
Традиция «цехового кучкования» тоже, как говорится, сложилась не вчера и даже не позавчера. Достаточно вспомнить знаменитый Дворянский клуб на Тверской, где еще в пушкинские времена по строгому правилу «свои среди своих» собирались пообщаться исключительно в собственном узком кругу и, боже упаси, без всякого женского пригляда чопорные господа из числа самой родовитой московской знати.
Откуда есть пошла «цеховая тусовка»Настоящий бум клубного времяпрепровождения с хорошей едой и обильными возлияниями охватил Первопрестольную в конце XIX — начале XX века. Тогда в городе появился целый ряд клубов, которые объединяли не только дворянскую знать, отставных военных или, скажем, страстных охотников, но и писателей с артистами. Один из них — клуб артистической интеллигенции — находился на Большой Лубянке. А другой — небольшой клуб интеллигенции художественной — располагался в самом начале Большой Дмитровки — улицы, которую совершенно не случайно некоторые именовали Клубной. Ибо напротив «творцов» — в нынешнем Доме союзов — находилось Дворянское собрание, далее по улице Приказчичий клуб, а в конце Купеческий (позже он перебрался на Малую Дмитровку) — тот самый, куда на знаменитые «вторничные обеды» Иван Яковлевич Тестов поставлял свою знаменитую в 20 ярусов кулебяку.
Не под каждым им кустом был готов и стол и домВ Москве советской о такой «экзотике» даже не вспоминали. В первые послереволюционные три года новой власти вообще было не до забот о кормежке и клубном времяпрепровождении «пролетариев умственного труда». Им тогда оставили право выкручиваться самостоятельно.
Чем практически воспользовалась лишь сравнительно небольшая часть творческих работников.
Первое «журкафе» в Столешниковом
Подлинную тягу к самоорганизации в плане еды и досуга первыми проявили сотрудники городских газет и самая тогда неугомонная часть литераторов — романтически «купающиеся в революционном творчестве» поэты. Проще всего летом 1918 года поступили столичные репортеры. На третьем этаже бывшего доходного дома в Столешниковом переулке они присмотрели для своих неформальных сборищ небольшую пустующую квартиру с низкими потолками и какими-то нелепыми, учитывая ее будущее назначение, розовыми обоями. Помещение сняли вскладчину. Так у журналистов в городе появилось первое свое кафе.
Поскольку с едой в тот суровый период военного коммунизма были большие проблемы, единственным дежурным блюдом у завсегдатаев журналистского кафе был дымящийся в жестяных кружках кофе. Конечно, надо было сильно изголодаться и обладать большим воображением, чтобы называть этим благородным именем ту густо-коричневую, слегка подслащенную сахарином горькую бурду, которую там распивали. Но ни с тем ни с другим у собравшихся как раз никакого дефицита не наблюдалось. Тем более что ночи напролет в клубах самосадного табачного дыма за крошечными столиками неутомимо длилось многоговорливое и веселое собрание.
Последнего не обгонит никто«Вкуснее» всего это заведение описано у Константина Паустовского в его замечательном автобиографическом четырехтомнике «Повесть о жизни». Так что за тем, кто в том кафе бывал и что, собственно, там происходило, лучше всего обратиться туда. Здесь же можно лишь кратко упомянуть о том, кого писатель там встречал. А там, оказывается, кто только не появлялся: от поэтов Андрея Белого и Бальмонта до меньшевика Мартова и слепого вождя московских анархистов Черного. В этой гуще незаурядных людей всех возрастов, взглядов и характеров у журналистов были свои «звезды» и свои неподражаемые, колоритные личности.
Самым первым из них по праву считался московский «король сенсаций» Олег Леонидов, который приходил, как правило, позже всех. Он делал это намеренно. Поскольку сырые от типографской краски газетные листы уже вылетали из печатных машин. И он, таким образом, мог спокойно рассказывать своим коллегам из конкурирующих газет о всех выловленных им за день сенсациях. Те зеленели от зависти. Но поделать уже ничего не могли.
«Уполномоченный самим Магалифом…»Своя легенда ходила о немногословном, несуетливом газетном сотруднике, который, казалось, никогда — даже в кафе — не снимал с головы свою старенькую, с неизменно обвисшими полями шляпу. Пересказывали ее якобы со слов самого Пришвина. На какой-то узловой станции по пути в Москву матросы из заградительного отряда отобрали у писателя тюки с его рукописями и книгами. Вступив в переговоры с командиром отряда — скуластым матросом с маузером на боку и оловянной серьгой в ухе, Пришвин безрезультатно пытался эту конфискацию оспорить. Однако в ответ получил команду «не вякать» и обещание быть арестованным «за саботаж». Ситуацию самым радикальным образом переиграл случайно оказавшийся свидетелем этой сцены какой-то сторонний субъект в той самой приметной шляпе с отвисшими полями. Остановившись в дверях и глядя прямо в глаза матросу, он тихо, но внятно сказал: «Немедленно верните этому гражданину вещи!» Далее цитирую по Паустовскому:
«— А что это за шпендик в шляпе? — спросил матрос. — Кто ты есть, что можешь мне приказывать?
— Я Магалиф, — так же тихо и внятно ответил человек, не спуская с матроса глаз.
Матрос поперхнулся.
— Извиняюсь, — сказал он вкрадчивым голосом. — Мои братишки, видать, напутали. Запарились! Лобов. Вернуть вещи этому гражданину! Сам уполномоченный Магалифа приказал. Понятно? Снести обратно в вагон. Хватаете у всех подряд, брашпиль вам в рот!»
О том, что выручает в жизни, но бессильно перед лицом вечностиНа платформе, не дослушав слова благодарности от Пришвина, «уполномоченный Магалифа» еще и посоветовал пострадавшему написать на всех тюках химическим карандашом слово «фольклор».
«Русский человек, — пояснил он, — с уважением относится к непонятным, особенно иностранным словам. После этого никто ваши вещи не тронет. Я за это ручаюсь». — «Извините за мое невежество, — спросил Пришвин, — но что это за мощное учреждение — вот этот самый Магалиф, — которой вы собой представляете?»
Человек виновато улыбнулся: «Это не учреждение. Это моя фамилия. Она иногда помогает». Пришвин расхохотался.
С еще одним примечательным персонажем журналистского кафе — старым репортером, а по совместительству еще и председателем Общества любителей канареечного пения Савельевым случилась обратная история. В своем кругу этот вечно хихикающий старик был главным поставщиком политических сплетен и небылиц. Поэтому в газете ему доверяли лишь одну работу — писать некрологи. Что он и делал последние десять лет, начиная каждый свой похоронный опус одними и теми же словами: «Смерть вырвала из наших рядов» или «Наша общественность понесла тяжелую утрату».
