Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

К концу несостоявшегося первого курса Милочка сообщила Шурику правду про Академию, обозвав ее по забывчивости институтом. Шурик махнул рукой и простил. Как решил не обращать больше внимания и на вечно меняющийся состав заморской стеклотары в гнездышке в Малом Власьевском. Ему это не особенно мешало, а вот сил на душеспасительные лекции потребовалось бы много. Милочка каждый раз выслушивала его внимательно и серьезно, не оставляя ни малейших сомнений по части будущей благопристойной трезвости, и обещала исправиться. К концу увещевательной беседы она уже успевала стянуть с Шурика брюки и, усевшись на дядю верхом, приступала к плавным покачиваниям с заведенными к потолку глазами. От нее пахло детством, невинностью и молодой кожей, и часто запах этот напоминал Ванюхе тот, Нинкин, в чертановской квартире, перекрывая своей силой остатки слабых перегарных испарений, и это возбуждало Шурика еще сильней, и снова он парил над Малым Власьевским переулком, и снова опускался вниз опустошенный и счастливый.

Милочка же тоже летала, но по своим воздушным трассам, и иногда в середине собственных полетов ей представлялся Максик Ванюхин на месте его отца, и тогда ее воображение отрывало планер от маршрута и увлекало его в сторону, в другой воздушный коридор, под иные восходящие потоки, и она взлетала еще выше, еще ближе к небу, но с другим уже пилотом, еще более юным, чем она сама, и уже вместе с ним она закладывала смертельные виражи и бросала себя вниз, делая «бочку», совершая петли одна опаснее другой, но в последний момент она брала управление на себя и всегда успевала выровнять летательный аппарат перед самой землей, чтобы совершить посадку туда, откуда отправилась в полет, но уже со старым пилотом.

Времени на педагогику Александру Егоровичу не хватало совершенно: к середине девяносто шестого основные ловушки были им расставлены, стратегические и текущие: значительная часть активов обоих «Мамонтов» была разведена по номерным счетам так, что кроме него самого и Дмитрия Валентиновича разобраться в хитросплетениях не смог бы ни один совладелец. Диме, в отличие от Ванюхи, требовался, правда, путеводитель. Но таковой был составлен, отредактирован самим же составителем Ванюхиным и в наличии у главного его компаньона имелся. На короткое время сен-сей снова оказался при деле: реализовывал разработанную учеником схему подкупа и шантажа одного из людей хозяина, владельца двадцатипроцентного пакета мамонтовских акций. Операция прошла без сбоев, удалось привлечь высокий чин из спецслужб, который за смешные деньги тут же нарыл кучу расстрельного компромата, и не по одной статье расстрельного.

Человек акции вынужденно уступил, взял билет в один конец и сгинул на прозябание в реальном капитализме. Охранная грамота к моменту суммарного владения шестьюдесятью девятью процентами была заготовлена заранее и исходила с самых верхних властных этажей. «Люди» потоптались, узнав о случившемся, взвесили ситуацию реально, прикинули так и сяк и решили сопротивление не затевать, так же как и не тратить сил на месть и обратный отыгрыш условий прошлого сходняка. Силы теперь явно были неравны, и удача была не на их стороне. В смысле, фарт.

Таким образом, пункт плана под номером три был успешно завершен, а переход к следующей по очередности позиции требовал сосредоточиться не на шутку – слишком мало свободного пространства оставалось впереди, слишком мало…

Ослабевать желанием к племяннице Шурик начал года через полтора, где-то в середине девяносто восьмого, когда Милочке стукнуло двадцать, и она стала медленно, но неуклонно обращаться в опытную, пьющую и красивую стерву. В течение последнего года она все реже и реже появлялась в доме Ванюхиных, а когда наезжала, рассказывала Полине Ивановне небылицы о своей студенческой занятости, а также про подвернувшуюся в Москве работу в коммерческой фирме, по вечерам которая в основном, после учебы, но с нормальной зарплатой и служебной жилплощадью. Полина Ивановна слушала, вздыхала, верила и не верила одновременно, но Шурка это же подтверждал, и тогда она больше верила, чем не верила. Однако в те дни, когда объявлялась Милочка, с блестящими глазами и подозрительным букетом дыхания, мать снова брала городские истории под сомнение, но и понимала уже: ни до истины докопаться, ни поправить чего, если надо поправлять, она уже не в силах: и жизнь давно другая стала, и семьдесят два года за спиной стоят, не уйдешь от них, не спрячешься. А вскоре дочка окончательно съехала из Мамонтовки в Малый Власьевский. За все проведенное там время она успела привыкнуть к своей уютной квартирке так, будто именно в ней прошли лучшие годы жизни, а не в затерянной во льдах Подмосковья Мамонтовке.

Потерю дядькиного интереса по отношению к себе она почуяла в тот день, когда перевезла на Власьевку остатки своих вещей. Он, узнав о переезде, вопреки ее предположениям, не обрадовался почему-то, а прореагировал вяло и даже, показалось ей, несколько раздраженно. В тот же день она напилась одна по поводу окончательного новоселья и приняла нетрезвое решение о своей дальнейшей жизни. С этой целью она посетила гинеколога и изъяла предохранительную спираль, о которой Шурик в деликатных выражениях договорился с ней в самом начале их романтического прошлого, обозначив таким прозрачным способом свои намерения.

Действовать Милочка решила, не откладывая проблему в долгий ящик. Она хорошо подумала, определилась с линией поведения, какую будет правильней применить в обстоятельствах угасающего романа, немного для этого напряглась и забеременела в назначенные собой же сроки.

Отсчитав двенадцать положенных медициной беременных недель, она добавила для пущей верности еще одну, после которой о прерывании жизни зародыша очередного Ванюхина речь уже не шла, затем напилась, но не сильно, а так, для храбрости, после чего вызвала в Малый Власьевский Шурика по экстренному номеру и сообщила новость сразу, как он явился, без подготовки и сопутствующих слюней.

То, что она услышала в ответ, заставило ее переменить мнение о гуманизме и человечности в широком масштабе, значительно более широком, чем отдельно взятая семья Ванюхиных родом из отдельно взятой Мамонтовки. И потому с этой минуты Шурик, как вариант отца ее будущего ребенка, перестал для нее существовать. Она собрала личные вещи, оставив в квартире все, что покупал и дарил ей дядя за время родственных отношений на Власьевке, и в тот же день уехала на электричке к матери в Мамонтовку, в дом Ванюхиных, в котором выросла и где для нее всегда было место. Это тоже являлось частью задуманного Милочкой плана, предусматривавшего ряд мероприятий, позволяющих занять в жизни место, достойное ее фамилии, а может, и наказать виновных.

Почему Самуил Аронович Лурье решил сообщить Нине о том, что семья его никогда не вернется на Пироговку, он и сам точно не знал. Утром, пересекая двор по пути в булочную, он обнаружил, что сиреневый куст, под которым покоился Второй Торька, усох. Не отцвел, как бывало каждый год, и в нынешнем июне тоже, а именно усох, умер. Он подошел к кусту и потянул на себя сухую ветку. Ветка надломилась и осталась в руке Самуила Ароновича. Он в страхе разжал руку и выпустил ветку, но та не упала на землю, а так и осталась висеть надломленной, соединенной со своим основанием через тоненькую пересохшую шкурку. Обломок этот висел над последним мертвым Торькой, плавно покачиваясь на ветру.

А не вернутся они, сказал Нине, из-за того, что это давно уже стопроцентная американская семья: с синими паспортами, ежегодным инкомтаксом, что по-нашему означает регулярность доходов и обязательность налогов, стабильной и денежной работой у Марика и собственным бизнесом у Иры плюс бесплатное Ванькино ученье в математическом университете, а еще – общее нежелание жить на бывшей родине.

– Так они не вернутся, что ли? – каким-то чужим голосом спросила Нина и посмотрела на старика странно так и недоверчиво.

– Нет, – ответил Самуил Аронович, – не вернутся – нечего им возвращаться сюда, незачем. Разве что на похороны мои – это конечно. Но без меня уже.

– Верну-у-у-у-тся, – вновь недоверчиво протянула Нина и странно улыбнулась, – ка-а-а-к не вернутся.

Самуил Аронович вздохнул:

– Они, Нинусь, с девяносто пятого с паспортами, уже тогда все ясно было. Я себя просто сам обманывал немножко, ну вроде как в надежду игрался, хотя знал-то наверняка.

– А я? – Нина продолжала странно улыбаться, не моргая. – А я как же? А со мной теперь как?

– Ты? – удивился старик. – А что – ты? С тобой что – как?

Нина опустилась на стул, все еще улыбаясь, и уставилась на входную дверь:

– Вы, Самуил Ароныч, неправду мне говорите ведь, да? Неправду?

– Неправду? – удивился в свою очередь дедушка Лурье. – Да нет, солнышко, в том-то и дело, что натуральную правду говорю теперь. Это раньше я неправдой сам себя успокаивал, ну то есть… – Он помялся и уточнил: – Недоправдой, что ли… И с Заблудовскими насчет этого никогда не заговаривал, и сами они тоже таились, получается. Фабриция, мать Ирины, все глаза как-то прятала, про чепуховину разную молола, про гонорары тамошние да про погоду. Видела, что молчу про это неспроста, про главное-то, но сама – ни-ни. А ведь точно знала все – уж от Ирки-то не могла не знать – значит, велели мне о гражданстве и паспортах американских не сообщать. Жалели, стало быть… А теперь… – дед провел рукой в неопределенном направлении и смахнул влагу с правого глаза, – а теперь к тому все идет, что некого жалеть уже будет скоро. Так мне думается…