Дети Ванюхина - Григорий Ряжский

И хозяева, и профессионалы слушали и удивлялись. Это так не совпадало с их первоначально разработанной стратегией обогащения и было так необычно, что требовало времени на обдумывание, поэтому они не говорили «нет». Но и «да» пока тоже не могли из себя выдавить. Ванюха же системно наращивал обороты, системно обзаводился связями на самом верху и так же системно ждал момента. Как и планировал…

Второстепенным из плохого было то, что, потерявшись однажды в большой квартире, они с Нинкой так и не выверили новую лоцию, редко находя друг друга в новом пространстве жизни. Так же редко пересекались они теперь и в прочих жизненных географиях, которых и было две всего: Мамонтовка с родней да сын родной, пятнадцатилетний Максим, с вечным фотоаппаратом через плечо и уокманом в ушах.

За последние годы Ванюхин-младший сильно вытянулся, добавил в плечах, возмужал, одним словом. Буквально на глазах Макс из мальчика превратился в подтянутого светловолосого юношу с честным лицом и вольготным образом жизни. В деньгах отказа он не знал, отец оставлял у себя на столе купюры для сына, а тот просто подбирал и засовывал в карманы. Но тратил деньги исключительно по делу: на девчонок и фотографические нужды. Что для него было важнее, он не знал сам. Приоритеты менялись постоянно, но неизменно плавали в промежутке между только этими двумя страстями. С одной стороны, поскольку ученье его в школе не задалось с самого начала, он и не напрягался в предметах посторонних. К посторонним относились абсолютно все, за исключением английского языка, который к концу восьмого класса был у него практически безукоризнен. С другой стороны, имелась ощутимая степень свободы, достаточная вполне, чтобы успешно лавировать между уверенностью в будущем, исходящей от отца, и ненавязчивым отношением вечно задумчивой мамы к наследнику фамилии, использующему предоставленную вольницу исключительно по собственному усмотрению. Мама по-прежнему оставалась доброй и внимательной, но за обязательностью материнской с некоторых пор Максим начал улавливать некую по отношению к себе рассеянность и прохладу. А потом он понял вдруг, что не замечал просто этого раньше, не думал об этом, принимая такое отношение за должное: то ли с воспитательной целью, то ли как следствие переживаний маминых за отцовские дела в вечно непростом и беспокойном бизнесе.

Компенсацией за недостатки и невнимание к ученью являлась все та же камера. «Киев» его верный сейчас вместе с прочим барахлом помещался в локере нижнего этажа, рядом с подземной автостоянкой, и последние три года Макс снимал «Броникой», японской универсальной камерой со сменной оптикой и прочими наворотами. Отец подарил ее на двенадцать лет, заплатив штук десять в пересчете на рубли, а может, и больше.

В тот день, когда Макс сделал первый пробный кадр при помощи подаренной камеры и проявил пленку, до него дошло, что детское увлечение фотографией успешно завершилось и перешло в иную стадию, которая называется профессией.

Лето, последнее из тех, что он в обязательном порядке проводил у бабушки в Мамонтовке, Максик целиком посвятил Милочке, поселковым пейзажам и их оптимальному с Милочкой сочетанию в экспонированном виде. Это же лето стало тем самым переходным этапом, положившим начало новым ощущениям Милочки в отношении ее к любименькому Максюльчику. То обстоятельство, что она потянула на себя дверь в ванную комнату в конце сезона в квартире на «Спортивной» и обнаружила там обнаженного племянника, лишний раз подтолкнуло ее задуматься и усомниться в таком уж обязательном соблюдении незыблемости родства, а спустя год примерно после того фотографического лета и окончательно убедиться в справедливости своего предположения.

К тому прояснительному моменту мамонтовский дом Ванюхиных был увешан и заставлен Максиковым фотографическим продуктом, в рамках и без, повсюду, за исключением сарая с курами и начинающего разваливаться от влаги и старости сундука, оставшегося от покойной бабы Веры. Полина Ивановна ахала поначалу, разводя руками, не веря в такие таланты внука. Но потом к фотографиям привыкла, замечать их перестала, потому что начались проблемы с Милочкой по наследственной неимущественной части. По линии Михеичевых…

А Милочка с удовольствием рассматривала собственные изображения во всех ракурсах: теперь это было делом – проще не придумаешь, и порой, когда ей неожиданно удавалось самой себе понравиться, она ощущала знакомый зов из середины пищевода, но уже не по огорчительному поводу, а в результате спонтанно накатившего доброго расположения души. И состояние это хотелось тут же закрепить известным ей портвейновым способом.

А Макс, мучительно высиживая школьные часы, думал, что если выдержку сделать еще больше, а проявитель усилить оксидом натрия, то след от падающих снежинок на крупном плане он сумеет вытащить до половины нужного кадра явственно, а потом завирировать если в слабокоричневый, то будет совершенно не похоже ни на что…

Первая персональная выставка юного Максима Ванюхина состоялась в том же Дворце пионеров, где началось его увлечение фотоискусством. Теперь Дворец назывался по-другому – что-то, связанное с творчеством молодежи, но это было не важно, потому что заявленный уровень работ четырнадцатилетнего дебютанта говорил о том, что подрастает будущий мастер: пионер ли бывший, школьник ли нелюдимый или же владеющий дорогущей японской аппаратурой сын новых хозяев жизни. Отец прийти не сумел, не позволила занятость, а мама пришла, внимательно осмотрела экспозицию, задумчиво обняла Макса, так же задумчиво и рассеянно похвалила, улыбнулась кому-то в противоположном от вывешенных работ направлении и уехала домой, не дожидаясь сына. Макс потом бросил взгляд в ту сторону, куда улыбнулась мама, но никого не обнаружил – там заканчивался коридор, а дальше начинался тупик.

Через год он выставился снова, на этот раз в помещении фотоцентра на Гоголевском бульваре, и уже наравне с профессиональными художниками. Принимая во внимание явные способности соискателя, организаторы разрешили юному дарованию принять участие в выставке, несмотря на его немастерский возраст.

На открытие Макс пригласил хорошенькую девочку, из последних своих «приобретений», а к закрытию появился совсем с другой уже, но не хуже. Оба раза там же присутствовала и Милочка. И оба раза нервически покусывала губу, потому что девки Максиковы были недурны собой, а одеты – так совсем иначе по сравнению с ней. Не только дороже, в смысле, а и по-другому еще совсем, не так, как она, без какого-либо внутреннего зажима: с наплевательской свободой и уверенной смелостью.

«Какие же они…» – подумала она, не смея признаться себе самой, что ей плохо оттого, что душит грудная жаба. Про жабу эту иногда говорила мама Полина, рассказывая про ревность чью-нибудь и зависть. Признаваться себе в этом Милочка не собиралась, хотя сам факт грудной жабы или, по крайней мере, лягушки был налицо. Но также налицо имелась и полноценная грудь второго размера и тоже имела законное право считаться конкурентоспособной.

Максик, ее Максик, летал меж гостей, раскрасневшийся, счастливый, с тарталеткой в руке и девкой этой последней рядом с ним, и улыбался посетителям и принимал комплименты, что-то говорил в ответ и снова смеялся, и снова говорил. И девка что-то поддакивала все время и тоже смеялась вместе с ним и глотала из тонкого стакана сухое красное, оставляя на прозрачном крае фиолетовую помаду.

Тогда-то именно, на закрытии, к моменту, когда принесли тарталетки с сырным салатом, фрукты, чипсы и сухое вино, появился Александр Егорович Ванюхин, сумевший таки выбраться на десяток минут из делового ужаса и поздравить забытого им мальчика. Фотографии он рассматривать не стал, не догадался, что так положено, но сына чмокнул, сделал глоток вина и собрался уже идти на выход, где его поджидали охранники. Но в этот же момент заметил длинноногую телку и невольно остановил на ней взгляд. Телка развернулась к нему лицом и оказалась Милочкой Ванюхиной, почти родной племянницей семнадцати лет от роду, урожденной Михеичевой, Нинкиной сестрой.

Мила раздраженно отворачивалась в противоположную от Максовой девки сторону, чувствуя, как болотная тварь перебирается ближе к пищеводу, в привычное место напротив впадинки, давно уже ставшей ложбинкой, и обнаружила в конце разворота собственного дядю, дядю Шуру. Ванюха подошел к племяннице, положил ей руки на плечи и притянул к себе. Милочка почувствовала, как пахнет от него чем-то горьким и сухим, но очень при этом дорогим и качественным.

– «Гуччи»? – спросила она, глядя в глаза дяде Шуре.

– Круч-че, – улыбнувшись в ответ, срифмовал дядя Шура и добавил ей на ушко: – Я свинья, понятно?

– Я знаю, – тоже улыбнулась Милочка и посмотрела на него так, как смотрел в финале «Частных уроков» в глаза Сильвии Кристель тот мальчик, который успел уже кое-что понять про эту жизнь. Только теперь мальчик тот была она.