У бирешей - Хоффер Клаус

Об оборотной стороне действия

Я вернул Люмьеру последний листок, и тот спрятал его вместе с двумя предыдущими в нагрудный карман. «Будь нам известна вся совокупность движений всех малых частиц в одноединственное мгновение нашей истории — и мы могли бы в точности предугадать развитие событий в будущем и столь же подробно представить себе любое минувшее состояние. Ибо с изменением одной-единственной частицы меняются и все остальные. “У всякого действия имеется оборотная сторона”, — говорит Инга. Это закон уравнивающей несправедливости, качели Ослипа *», — пояснил крестный.

Я вздрогнул.

«Что с вами? — спросил он. — Это обозначение существует с незапамятных времен. “Эшселеп”23 — венгерское слово, оно означает “одновременно соединять две вещи. Как у нас принято говорить: “Падая, ты мчишься ввысь”. В то самое мгновение, когда в ушах у тебя звенит от счастья, а мир под тобою уходит вниз, как кладбище с крестами *, другой конец качелей вдруг грохает оземь, а я (тот, благодаря кому взлетел ты в такую высь!) жестоко обдираю себе ногу».

«Что? — вскрикнул я, задыхаясь, оттого что я знал — сейчас он лжет. — Это случилось с вами?»

«Да нет же! — раздраженно сказал Люмьер. — С Ослипом, конечно! Но дайте мне договорить. “Каждая оплеуха, которую ты получаешь, — говорим мы, монотоны, — отнимает у мира ту силу, какая могла бы быть направлена на то, чтобы совершить благодеяние. Ты — виновен!” Или, если прибегнуть к формулировке Инги: “Ты получил ту оплеуху, что предназначалась мне. В чем провинился ты передо мной?”»

«А еще у нас это называется “третий лишний”», — смеясь, прибавил крестный.

Глава четвертая

ПОМОЩЬ В РЕИНТЕГРАЦИИ

«Все это, конечно, не так легко понять, — снова продолжал Люмьер серьезным тоном, закурив очередную сигарету. — Могу себе представить: вы сейчас, наверное, мысленно спрашиваете себя, какое отношение имеет к вам все сказанное. Слушайте внимательно!» — молвил он и опять принялся расхаживать по комнате туда и сюда.

«Дело в том, что вы сейчас — покойничек 24, — тут он немного помолчал. — Книги предостерегают нас против выходцев с того света. “Он поет не тем голосом, — говорится в одном месте, — он ест не той рукой”. У прямых родителей кривые детки. Обратная сторона действия — понимаете? Умеете ли вы читать линии на ладони? Правая рука показывает, чего человек хочет, левая — то, чем он обладает. А вы спрятали от нас левую руку, вы протянули нам лживую, правую!» — говоря это, он ткнул в меня пальцем.

«Ваш дядюшка скончался, — продолжал он. — Вас прислали вместо него. Ладно. Нам приходится с этим смириться. Но именно оттого нам и необходимо знать, кто вы такой. Так кто же вы такой? Откуда вы? Что у вас на уме? Вот они, наши вопросы. А знаете вы, между прочим, что проделал еврей в тот первый вечер, а вы ничего не заметили? Он пил из вашего бокала. Если кто-то выпьет из чужого бокала, только что оставленного, он мигом узнает, что думал тот человек, — так у нас считается. Но ваш бокал был пуст. Не повезло, — он остановился в конце бальной залы. — Так что мы решили обождать, — сказал он, стоя лицом к стене. — Ну и что же мы узнали за пять долгих недель? — спросил он и резко обернулся. — А ничего. Вы нам показывали только вашу выигрышную сторону. Спасибо. Но сейчас мы хотим поглядеть на вас сзади. “Перевернуть свинью на другую сторону” — так это у нас зовется».

Он посмотрел на меня очень серьезно.

«Итак, что касается помощи в реинтеграции, — сказал он наконец без всякого перехода. — Вы нас позвали, и мы пришли. Чем можем служить?»

Я не отвечал ничего и, чтобы не видеть крестного, закрыл глаза.

«Как я вам уже пытался объяснить, — терпеливо продолжал Люмьер, — речь идет об организации, оказывающей помощь молодым людям, которые — по видимости, не по своей вине — оказались в затруднительном положении. Я употребил слово “по видимости”, — снова прервал он сам себя, — потому что собственная вина тут, безусловно, присутствует. Однако необходимой предпосылкой любой поддержки со стороны нашей организации является то, что поддерживаемый и в самом деле заслуживает оказания помощи. Это означает, что он и сам обязан прилагать серьезные усилия к тому, чтобы высвободиться из своего удручающего положения. Просто быть одним из нас — недостаточно! — воскликнул он с жаром. — Требуется гораздо большее: чувство локтя, навык солидарности, желание объединять свои усилия с другими! Именно это и важно! Необходимо, чтобы “крестничек” с благодарностью принимал протянутую ему руку — ведь тем самым он дает понять, что при необходимости и сам способен будет себе помочь. В этом все дело!»

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

«Я не желаю помощи», — произнес я, не открывая глаз.

«Однако, — возразил крестный, — вы нуждаетесь в помощи». И с таким выражением, будто обращался не ко мне, а — при моем посредничестве — ко всему человечеству, он добавил: «Вам несомненно нужна помощь».

«Послушай: в тебе угнездилась лихорадка, — тихо продолжал он, склонившись ко мне совсем близко. — Она давно уже готова прорваться наружу, а ты всю свою жизнь сдерживаешь ее и обманываешь сам себя. А ну-ка притронься к своему лбу! — сказал он. — Чувствуешь, какой жар? Ты болен. Ты был на волосок от смерти!»

Я посмотрел на Люмьера, который сам теперь говорил как в лихорадке, — и покачал головой.

«Ты говоришь поддельным голосом! — задумчиво произнес он. — Так что же засело там, у тебя внутри, настолько важное, что ты упорно прячешь его от нас? Что же там, на оборотной твоей стороне? — повторил он, и в голосе его звучала угроза. — Зонтик? Тачка? До этого мы еще доберемся!» — он испытующе смотрел на меня.

«Вы, городские, — объявил он наконец с презрением, — изумительно владеете искусством лжи! Всякое, самое невинное слово — уже ложь, в том и заключается ваш жизненный принцип. Вы всегда хотите срезать путь, а если не достигаете цели — глубоко возмущаетесь. У нас так не принято! У нас всякий должен для начала выучиться ходить, прежде чем его пустят танцевать, как ему вздумается».

Хромец

Люмьер вновь овладел собою и спокойно сказал: «Так желаете вы получить помощь или не желаете?»

Я не отвечал.

«Значит, не желаете? — спросил он. — Значит, нам придется поступить по-другому?»

«Поступайте, как вам угодно», — ответил я.

«Так и сделаем! — воскликнул он почти обрадованно. — Лина!»

Я вздрогнул. Он звал тетушку. Что ему было от нее нужно?

Тетушка вошла и робко встала у входа, обеими ладонями касаясь дверной филенки у себя за спиной. Впервые я заметил, до чего изменилась она за последние недели. От ее прежней самоуверенности и следа не осталось. На лицо с обеих сторон беспорядочно свисали пряди волос — лицо алкоголички. «Что такое?» — спросила она, беспокойно елозя по двери ладонями.

«Так, теперь уже пора», — сказал Люмьер. Он выглядел довольным. Во мне шевельнулось воспоминание. Эта фраза — не произносил ли он ее сегодня, по ходу разговора? Нет. И тем не менее я был уверен, что однажды уже слышал от него эти слова. Только когда это было? И по какому случаю? Я задумался, но Люмьер прервал мои мысли. Он резким, командным тоном обратился к тетушке.

«Спой нам», — приказал он.

«Хорошо, крестный», — робко отвечала она. И запела слегка гнусавящим голосом, опустив руки на бедра и неловко покачиваясь туда-сюда, как будто повинуясь велению судьбы. Склонив набок голову, она неохотно выдавливала из себя слова песенки:

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Он дорожку для нас найдет!

Убеждают глухого слепцы,

— пела она.

Но о ком говорят слепцы?

— вставил крестный свою маленькую партию в ее пение.