У бирешей - Хоффер Клаус

Следующие сутки я провел в постели, но через день уже отправился в магазин Инги — сортировать почту, накопившуюся за время моей болезни.

Как и предрекал Люмьер, маленькая каморка была почти доверху заполнена почтовыми мешками; незанятым оставался только верстак и мое рабочее место перед ним, так что хотя бы тут я мог передвигаться без помех. В тисках верстака была по-прежнему зажата наполовину обточенная персиковая косточка — Инга к ней, по-видимому, за все это время даже не притрагивался, и за месяц с лишним в бороздках на скорлупе скопилась пыль. Мне пришлось отвалить в сторону несколько тяжелых мешков, чтобы добраться до крючка, на котором висела свежевыстиранная форменная фуражка. Должно быть, это тетушка ее сюда принесла. Я не испытывал ни малейшего желания видеть еще не оконченное лицо моего дядюшки, а потому, вывалив содержимое первого мешка с почтой, сложил его вдвое и набросил на тиски. Потом принялся сортировать присланную кучу рекламных проспектов.

В первой половине дня в каморку несколько раз заглядывал Инга, вероятно, чтобы проверить, как продвигается моя работа. Он заметил, что я прикрыл произведение его резца, но ничего не сказал. Он со мною почти не разговаривал — наверное, от смущения.

Вторую половину дня я провел один. Инга уже около полудня закрыл магазин и распрощался, сказав, что хочет немного поиграть на бильярде. Я был только рад, что он оставил меня в одиночестве. Я все еще чувствовал себя крайне слабым и вскоре после того, как он ушел, прилег на мешки с почтой, чтобы немного поспать. Было около пяти, когда я проснулся от поскуливания Репы, лежавшей под дверью.

Поздно ночью — на улице давно стемнело — я наконец-то управился с работой. Почтовые отправления, предназначавшиеся для каждого дома, я рассортировал по стопкам, а сверху опять разложил рекламные буклеты Инги. На них теперь красовался другой слоган: «Хорошая новость — у Инги лучший овощ!»

Я запер дверь магазина и вместе с собакой отправился домой. Инга еще не возвращался, поэтому я решил заглянуть в трактир и, если не встречу его самого, оставить ключ у трактирщика. Инга был там. Когда я вошел, он коротко обернулся и сделал мне знак рукой, чтобы я подождал, пока он закончит игру. Кроме него, гостей в трактире уже не было, а хозяин в своем цветастом халате сидел за столиком в нише, закинув руку на высокую обитую спинку сиденья, похоже, только того и ждал, чтобы Инга ушел. Глаза его были закрыты, и, если бы он не повернул лениво голову, когда я входил, я готов был бы поклясться, что он спит глубоким сном.

Когда Инга наконец дал промах, он прислонил кий к стене, хлопнул в ладоши и взял протянутый мною ключ.

«Запиши за мной еду и выпивку!» — сказал он хозяину, который, услышав хлопок, встрепенулся от полудремы и, словно его уличили в чем-то дурном, спешно протер два или три стола. Потом принес из-за стойки большой чехол и набросил его на бильярдный стол. Ткань на мгновение задержалась в воздухе, как будто ее поддерживали клубы дыма от Ингиных сигар, надулась пузырем, а затем плавно опустилась на зеленое поле. Инга помог хозяину расправить ткань. Цепляя продернутые по краю резинки за углы стола, он спросил меня: «Ну что, справился?»

Я кивнул.

«Кто-нибудь меня спрашивал?» — спросил он опять, выпрямляясь. Я помотал головой. «Тогда до завтра!» — на прощание крикнул он хозяину.

Мы вместе вышли на улицу. Инга молча протянул мне руку, настолько худую, что можно было различить прикосновение отдельных жил. «Мне пора спать», — произнес он извиняющимся тоном и достал связку ключей, чтобы прицепить на место тот, который я ему вернул. Я пожелал ему доброй ночи, но он меня уже не слышал. Дверь закрылась, ключ повернулся в замке — звук был такой, будто кто-то скрипит зубами во сне.

Я двинулся в сторону деревни. Ночь была сухая и холодная, так что кожа натягивалась от холода. Трава была жесткой. Она топорщилась под моими шагами и легким шлепаньем лап собаки, которая проворно, но тихо бежала рядом со мной. Дома бирешей, казалось, были прилеплены к холмам, рассованы по низинам какой-то огромной рукой. Вскоре я уже достиг бальной залы. Могучее строение неумолимо возвышалось надо мной, еще более темное, чем эта ночь, слабо подсвеченная лунным сиянием. Во всем доме не было ни единого проблеска света; он глухо молчал — с таким видом, будто все давно решено и говорить больше не о чем. Учащенно дыша, я вошел в дом и молча, на цыпочках стал пробираться по коридору. Лапы Репы постукивали по каменному полу, как неравномерно падающие капли дождя.

Тетушка спала. Дверь в ее комнату была чуть приоткрыта. Прокрадываясь мимо, я видел, как женщина повернулась в постели на другой бок. От ее сонного движения дерево заскрипело, и мне почудилось, что я различаю, как каждая из пружин матраца растягивается и опять сжимается. Я застыл на месте, как будто ожидал, что она начнет разговаривать во сне, но все было тихо. Осторожно, но все же недостаточно осторожно прикрыл я ее дверь. Тетушка так и подпрыгнула в постели, уставившись на меня отсутствующим взглядом, потом вдруг без всякой связи — так, словно ее слова были продолжением того, что ей снилось, — закричала на меня: «Половина третьего! Удивительно, что ты вообще пришел домой! Что, опять был в трактире?»

Она откинулась обратно в подушки. «Сегодня они уволокли радиолу», — сказала она тяжело дыша, как после сильного напряжения. Мне хотелось спросить ее, почему она раньше ничего не сказала мне о тачке, но она уже снова заснула.

Я вошел в свою комнату. Исчезла не только радиола — моих книг тоже нигде не было.

Рак

«Во всех этих вещах, которые так занимают бирешей, я ровно ничего не смыслю», — сказал мне Рак на следующее утро, когда я уже рассортировал вновь поступившую почту, увязал стопки бумаги и принялся складывать их в стоявшую у дверей тачку. Ее рукояти были опять приведены в порядок. Работа была выполнена с художественным совершенством: лишь после долгого рассматривания я смог обнаружить те места, где были заново приклеены руки; стыки почти невозможно было разглядеть, так как они сливались с прожилками древесины. На ощупь рукояти казались совсем другими, чем прежде. Большие пальцы теперь стали непропорционально толще прочих, они словно распухли; вероятно, таким образом мастер хотел помешать мне обломать их снова.

«А хорошо вы изукрасили мой подарочек с крестин, ничего не скажешь!» — добродушно произнес крестный. При этих словах я вдруг заметил то, о чем когда-то упоминал Цердахель: Рак не выговаривал «ш». Обособившийся от остальной фразы звук «ш» вылетел у него изо рта как плевок.

«Два раза по полдня с ним провозился», — сказал крестный.

Я взялся за тачку. Рак шел рядом со мной, сначала молча, как будто сообразил, что я обнаружил дефект в его речи. Но через несколько шагов он опять заговорил.

«Во всех этих штуках, которые так занимают бирешей, — повторил он, — я ровно ничего не смыслю. До меня просто не доходит, в чем там суть! На первый взгляд все мне кажется ясным и даже важным, но тут же все вдруг начинает выглядеть жульническим и циничным. Вроде шутки, которая началась безобидно, а закончилась плохо».

Рак огляделся, будто желая удостовериться, что никто нас не подслушивает. Я ничего не говорил, просто ждал, что он скажет дальше.

«Думаю, причина в том, — сказал он, немного подумав, — что мы, с одной стороны, не без оснований считаем себя наделенными всеми способностями (таковы мы и есть на деле!), но, с другой стороны, именно в то мгновение, когда все должно решиться, нас постигает крах. Обморок мозга! Вспомните Наоборотистого!» — воскликнул он.

«В такие мгновения наш мозг становится нашим врагом, восстает против нас — в такие мгновения он живет самой что ни на есть полной жизнью. Возможно, нам просто необходимо иногда доказывать самим себе, что мы тоже можем иногда дать осечку!» — крестный уже значительно обогнал меня. Руки его были сложены за спиной, и я наблюдал, как его сцепленные пальцы — подобно клавишам рояля — приподнимались и опускались в такт речи. «Крах, — прибавил он, — это нарушение порядка — порядка, который необходим, чтобы мы могли создать порядок. Потому что тогда, по крайней мере, появился бы какой-то смысл. И что в результате? — спросил он. — Вечное повторение нового, — так, пожалуй, можно было бы выразиться. Откуда это, впрочем?»