Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

имея иной хронотоп, он у него как бы пустой, в нём нет ни среды, ни готового человека, а есть открытое и рискованное пребывание в мире и всякий раз готовность действовать, поскольку всегда есть время. Оно вот тут. И уповать на то, что время не приспело – значит откладывать, пытаясь отсрочить свой собственный срок. Герой находится в состоянии всегда-готовности[77].

Вспомним ситуацию Гамлета. У неё евангельский корень – «Час настал и это сейчас», говорит М. К., ссылаясь на евангельский текст. В Евангелии так: «Но настанет время, и настало уже» (Ин. 4, 23). «Готовность – это всё («the readiness is all», – говорит Гамлет перед дуэлью с Лаэртом. И будь что будет. Let be. Тему готовности в драме отдельно обсуждает Л. С. Выготский.

Для него «Гамлет» – трагедия мистическая. В ней показана трагедия разрыва и попытки связи двух миров. Этого и того, земного и потустороннего. Способом, средством связи миров становится жизнь Гамлета, точнее, его жертва. Он своей жертвой соединяет слом, вывих веков. Об одном мире, земном, рассказать можно, об этом вся фабула трагедии, начиная со смерти отца и кончая смертью сына. О втором мире (мире смысла и борьбы Гамлета с онтологическим ужасом) и попытке быть, а значит быть готовым, – поведать невозможно. Поэтому – «Остальное молчанье. The rest is silence». Горацио расскажет про фабулу, он может (вспоминаем тему тайны) рассказать про загадку, про детективную историю, про то, как всё происходило на его глазах. А вот про тайну он рассказать не сможет. Остальное молчанье. Ибо на «изначальной скорби бытия построен «Гамлет» [Выготский 1986: 487]. Поскольку каждый из нас – бесконечно одинок. Но свою задачу Выготский видел иную – не разгадать загадку Гамлета, не раскрыть его тайну, а «принять тайну как тайну, ощутить, почувствовать её» [Выготский 1986: 485].

«Век мой, зверь мой,

Кто сумеет заглянут в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?…»

О. Мандельштам

Поэтому Гамлет не мстит. Он готов «быть готовым». «Быть готовым – вот всё. Этого нельзя комментировать: это всё. <…> Быть готовым – вот всё. Гамлет готов. Не решился, а готов; не решимость, а готовность» [Выготский 1986: 453]. Именно потому, что «минута пришла, срок исполнился, час пробил» [Выготский 1986: 453]. Он готов, пусть будет. Let be!

Готовность эта метафизическая, мистическая, не рациональная, поскольку не объяснима. Что мешало Гамлету действовать также, как Лаэрт? Ничто. Он же принц. Это готовность жить не из мщения, не из реакций и эмоций, а из готовности принять эту скорбь мира. Эта готовность в Гамлете с трудом рождалась. Он был такой же, как Лаэрт, баловень судьбы, но вдруг однажды попавший в эту ситуацию «быть или не быть». И нам не понятно (сугубо рационально, если пытаться найти причину поступков, объяснять их из повседневной, эмпирической жизни) – почему Лаэрт остался в одной привычной всем стратегии реакций, эмоций и мщения, а другой, Гамлет, внешне попавший в такую же ситуацию, вдруг начал вырабатывать в себе иную стратегию – готовности. Она ведь в человеке отсутствует. Мы не способны выдерживать метафизическую ситуацию самоопределения и вызова. У нас же нет онтологических опор для этого, никаких помочей и подпорок.

Эту стратегию, кстати, для себя выбирает и сам Л. С. Выготский. Он так и уехал в больницу после очередного приступа в 1934 году с книжкой «Гамлет». Он с ним не расставался всю жизнь. И в записной книжке в конце жизни он вновь напишет о готовности, используя цитату из «Гамлета»: «NB! Pro domo suo[78]. Это последнее, что я сделал в психологии – и умру на вершине как Моисей, взглянув на обетованную землю, не вступив в неё. Простите, милые создания. The rest is silence» [Выготский 2017: 568].

Выготский сравнивает себя с главными для него культурными героями – Моисеем и Гамлетом. Он, как и Моисей, указал путь к «земле обетованной», вершинной психологии, новой науке о человеке, путь из пустыни ошибок и тупиков натурализма и эмпиризма, из пустыни незнания и непонимания нами самих себя. Этот путь был только начат и впереди ещё многое предстояло сделать. Но, как и Гамлет, он рано ушёл, указав путь. Поэтому то, что он сделал и как он это сделал, и то, что он мог бы ещё сделать, никто не знает. Дальнейшее – молчанье.

Конечно же, тема готовности Выготским понимается в явно выраженном христовом залоге (см. его собственные комментарии [Выготский 1986: 552-553]). Это тема того, как Он был послан Отцом. Это тема готовности самого Христа испить эту чашу. И хотя «Шекспир не Библия», но есть поразительные совпадения, и Выготский их помечает: «Будьте же и вы готовы» (Лук. 12, 40).

Даже Христос на секунду усомнился в своей готовности, молясь о чаше в Гефсиманском саду, в итоге приняв уготованный ему выбор: «Отче Мой! Если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем, не как Я хочу, а как Ты» (Мф. 26, 39).

Вообще-то в течение своей короткой и яркой жизни Выготский и искал ответ на главный вопрос – как это так получается, что в человеке вырабатывается вот эта странная готовность идти на онтологический риск? Какую она имеет природу, оставаясь всегда тайной? Как вырабатывается эта готовность быть и способность через готовность управлять своим страхами, страстями и аффектами? Признавая эту готовность мистической, потусторонней, он затем в течение всей жизни до самой смерти пытался описать её в категориях мыслящего действия, того самого культурного акта, ища при этом в акте базовую единицу, из которой бы и состояло ядро всей вершинной психологии человека.

Итак, принимая схему «индивид – среда», человек всегда ссылается на неготовность среды, на то, что время не приспело. А герой типа Гамлета признаёт, что время всегда уже пришло, потому что оно заключено в его действии, в его личном акте, поскольку не существует вне его.

М. К. и говорит, что примеры такой героической онтологии есть, их немного, но есть: они у М. Пруста, Д. Джойса. Джона Донна, А. Арто, Ф. Ницше. И приводит в пример У. Блейка, который говорил, что есть тип нигилиста, который допускал действие в мире своих законов, по которым всё в мире происходит помимо человека. Но есть второй тип, мистический, героический, который считает, что есть только то, что происходит со мной самим, с моим присутствием и моим участием [ПТП 2014: 321]. И нет никакого внешнего