Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

и тяжелый труд по выстраиванию поэтического инструмента, произведения, становящегося крепким кристаллом, внутри которого сосредоточена не видимая «тяжелая упакованная масса» особого опыта работы.

Далее М. К. называет ряд принципов, по которым эта машина произведения устроена. Принципы внешне звучат, как всегда банально и просто. Как банально признание в любви. Но они проговорены. Слушаем.

Первый принцип: «принцип только моего состояния» [ПТП 2014: 343]. Всё, что я знаю извне, не моё, и не может быть материалом моего опыта. Только из «моей собственной тени» произрастает сугубо мой опыт, моё действительное знание и действительное впечатление и моё присутствие. А именно – мой опыт создания резонансной машины произведения, связанный с опытом полного присутствия.

Второй принцип: «принцип ангажированности» [ПТП 2014: 344]. Принцип означает полноту, задействованность всего существа автора, его души и судьбы, когда всё поставлено на карту. Ангажемент означает буквально сцепку, сцепленность, захваченность, вовлечённость в акт присутствия (engage – цепляться, входить в контакт, подключаться, брать обязательства): «Не просто мысль, а жизнь моя решается в зависимости от того, что говорит эта мысль» [ПТП 2014: 344].

Да, вроде бы простые и банальные вещи, но они тем и рискованны, что мы в силу их простоты можем проскочить мимо, не уловив самого главного. Они просты в назывании, но выступают самыми сложными в исполнении, поступке.

М. К. в других своих работах и беседах называл сугубо «личными вещами» феномены, строящиеся на этих принципах. Это понимание, это мысль, это смерть, это любовь. Личные вещи сидят на мне и зависят только от меня. Только я могу понять, умереть. За меня же никто не умрёт. Как за меня никто и не помыслит. Любимая постоянная тема-мелодия у М. К.

Равно как и «тень», мой подвал, моё подполье, существуют у меня только мои. И только я со своей подворотней могу разобраться, выяснить отношения. Не с миром, не с обществом, не со средой, не стараясь радеть за других, рядясь в одежды пророка и спасителя, учителя и миссионера. А выяснить отношения с тенью собственной, не надеясь ни на какие оценки, награды и воздаяния. Как только в мою голову закрадывается мыслишка о воздаянии за свой духовный труд, сразу действие с тенью становится сделкой. И далее по новой[82]. Такая стратегия и была у Толстого, у Солженицына. Я делаю благо с надеждой на воздаяние. Например, получу Ленинскую премию за свой роман.

Третий принцип: принцип неданности себе и несовпадения с собой [ПТП 2014: 346]. Наше состояние, переживаемое нами в акте присутствия, непосредственно нам не дано. И мы сами себе не даны. В эмпирическом опыте вообще никак не даны эти состояния полноты присутствия. Они случаются как вспышки. Их нельзя носить как готовое платье или пиджак, которые можно снять, надеть. Случай свершается, а не носится как вещь. Ни в какой данный момент «мы сами себе не даны в полноте нашего существа» [ПТП 2014: 347]. Эмпирически мы как раз рассыпаны, мы существуем в рассеянии. Нам всякий раз предстоит действие, усилие по собиранию себя. Актуальность меня многомерна и не сосредоточена на мне как отдельном индивиде. И действие по собиранию, память, переживание совершаются не в отдельно взятом месте. Когда я помню что-то, я ведь помню как коллективное существо, не как отдельный индивид, вот тут сидящий. Через меня восстанавливается память рода, восстанавливаются разные нити, связи, переклички голосов, которые накапливаются всё более и более и … «нахлынут горлом…».

Этот принцип несовпадения между мною и мною самим означает, что между мною эмпирическим и мною, переживающим состояние впечатления, полного присутствия, образуется огромный интервал. А потому мне приходится прилагать усилия для воссоединения с моим же состоянием, с моим впечатлением. Интервал всегда образуется, поскольку, пока я разбирался с собою этим, пока выделывал форму для того, чтобы как-то рассчитаться со своей тенью и темнотой, ситуация сдвинулась, и вновь я должен быть готов к новому действию. Но я опять оказался не готов… «Новый день застал нас неготовыми».

«Некоторые <…> желали бы, чтобы роман был чем-то вроде синематографическим дефиле. Это представление совершенно абсурдно. Нет ничего более чуждого нашему восприятию действительности, чем подобный синематографический взгляд».

(ОВ: 201)

Способ бытия состояний многомерен, более того, «состояние актуально в измерениях, не совпадающих с измерением одной человеческой индивидуальности и не совпадающих с конечными границами его жизни» [ПТП 2014: 348].

А потому череда этих состояний, через которые проживается полнота присутствия, не умещается в конечную жизнь отдельного индивида, а значит жизнь как присутствие неописуема в категориях индивидуальной биографии! Вот так! Приехали.

Это означает, что никакая биография и автобиография феномена присутствия невозможна. Мы на это уже намекали выше. Биографию, конечно, можно написать, как рассказ, написанный задним числом про мое земное существование. Но автобиография как рефлексия своей вертикали, своего собственного опыта полноты присутствия невозможна, потому что не умещается в границах моей эмпирической жизни! У меня для этого никакой жизни не хватит. А тем более не хватит времени это описать! Достоевскому и Толстому нужны были бы несколько жизней, чтобы выжечь свои подвалы и подполья.

Но ведь Пруст сделал это. Это же сделали Данте, Джон Донн, Джойс, Мандельштам, Бродский… Они успели? Или это уже мы задним числом пишем им их биографию как опыт присутствия? Как это и делает М. К., реконструируя жизнь Пруста как присутствие через реконструкцию машины-произведения романа. Такую автобиографию можно не успеть написать, но можно прожить, создавая, оттачивая свой кристалл и проживая свой метаморфоз по факту. А дальше… «Остальное молчанье…».

Четвертый принцип: принцип опережения. Дело в том, что машина изменения, то есть реальное впечатление, полагает М. К. «входит в нас раньше, чем мы входим в самих себя и в него» [ПТП 2014: 350]. Не до конца понятен этот принцип. Вроде, он означает то, что сначала событие случается, а потом я в него вхожу и начинаю в нём разбираться. Ведь я не войду в него, не сделав его, причём на себе самом, не сделав ту самую форму произведения, не вобрав, не выработав в себе эту ткань, фактуру слова, поэтического высказывания (в широком смысле произведения). Совершая акт присутствия, делая форму, я ещё не вошёл в него, не осознал. Только потом, после сделанности формы с её же помощью, с помощью этой «записи жизни», в которой сам роман, текст, «перестраивается, охватывается, овладевается, стягивается в целое, в бодрствующее целое», преодолевая энтропию, хаос и рассеяние, нечто происходит. Драма жизни исполняется с помощью текста. Без него мы получим этакое мычание.