Голд, или Не хуже золота - Джозеф Хеллер

— Это одна из величайших загадок природы, верно? То, как стервятники, или кунаки, как их еще называют…

— Канюки, — проворчал Голд, не поднимая взгляда.

— А я как сказал?

— Кунаки.

— Странно, — сказал Сид, симулируя удивление. — Я именно канюков и имел в виду… как стервятники умеют обнаруживать умирающих животных с расстояния пять или десять миль, и это несмотря на то, что все они, с самого момента рождения, всегда абсолютно слепы.

Теперь голова у Голда непроизвольно дернулась и он уставился на Сида, которого видел словно в тумане.

— Кто это сказал? — прорычал он, не испытывая при этом ни малейшего желания говорить.

— Разве они не слепы? — спросил Сид.

— Нет.

— С чего ты взял, что нет?

— Я бы знал, если бы они были слепы.

— Это откуда? — с язвительной усмешкой сказал его отец. — Из его колледжа, что ли?

— Сид знает о науке больше него, — мрачно сказала Гарриет.

— Конечно, — сказал его отец. — Сид изобретал. Я был в бизнесе. Теперь я отошел от дел.

— Я хочу еще пива, — сказал Сид. Эстер с действующей на нервы поспешностью поднялась, чтобы обслужить его, отчего все прониклись к ней невыносимой жалостью.

— Как бы ты узнал об этом? — спросил Сид Голда.

— Услышал бы где-нибудь, — сердито упорствовал Голд. — Ведь знаю же я, что слепы термиты и кроты. А стервятники — нет.

— Он говорит не о термитах и кротах, — свое раздражение Голдом Гарриет адресовала другим. — Вечно он его поправляет.

— Кроты делают холмики, — Мачеха Голда разрешилась этой мудростью, не прекращая вязать; ее длинные спицы, как обычно, пребывали в непрестанном движении. Сегодня на бледной коже ее носа, сбоку, словно капелька крови, сверкала булавочная головка алого прыщика. Ее недавно вымытая голова топорщилась седыми волосами, и она напоминала Голду фигуру сумасшедшего с картины, на которой Пиккет ведет войска на приступ Геттисберга[67]. — А некоторые, — добавила она, метнув взгляд в сторону Голда, чтобы не оставалось никаких сомнений, кого она имеет в виду, — берут эти холмики и делают из них горы.

— Даже Библия говорит об этом, — заявил Сид; Голд молча скрежетал зубами.

— Библия? — Голд насторожился, как леопард. Он читал лекции по Библии, хотя ему так и не удалось одолеть ни один из Заветов целиком, а то, что он все-таки прочел, казалось ему маловразумительным. В чем ценность знаменитой книги Иова, оставалось для него тайной за семью печатями, язык казался ему слишком цветистым, а мудрые изречениями — банальными, не менее сумбурное впечатление производила на него и Песнь Песней Соломона. — Где же в Библии сказано об этом?

— Три вещи не имеют ответа для меня[68], — звучно, словно кантор, затянул Сид, — путь птицы к жертве, путь семени в земле и путь мужчины к девице. Так? — Простодушно взывая к здравому смыслу, Сид адресовал свой обкромсанный вопрос ко всем остальным.

Голд вполне мог поверить своим ушам, но не больше.

— Чушь свинячья, — проворчал он, потом сказал громче: — Ты неверно цитируешь.

Сид изобразил невинность. — Ну, мы все не без греха, малыш, — сказал он, убежденно тряхнув головой.

— А где здесь сказано, что стервятники слепы?

— Ну, малыш. — Сид поставил свой стакан и стал потирать ладони одна о другую. — Ведь ты же учился в колледже. Пошевели мозгами. Если бы стервятники могли видеть, то что бы в них было такого особенного? Стоило бы тогда упоминать о них в Библии?

— Конечно, нет, — сказал его отец.

— Брюс и не спорит с этим, — извинилась за него Эстер, и голос ее задрожал сильнее, чем обычно.

— Он просто беседует, — сказала Белл.

Я происхожу из простой семьи, сказал себе Голд, с которым случился вдруг приступ тихого автобиографического помешательства, и он как бы принялся диктовать свои мемуары или же мемуары Генри Киссинджера. Моя семья прозябала в нищете, и у меня не было никаких привилегий. Хотя на самом деле мы не прозябали в нищете, а привилегий у меня было достаточно, но не так много, как я того заслуживал, как это и выяснилось впоследствии. Мое развитие было замедлено необходимостью с самого раннего возраста в поте лица своего добывать себе хлеб насущный. Мой талант был зарыт в землю. Все, чего я достиг, я достиг своим трудом, за исключением того, что мне досталось от моего отца, моей матери, моего брата и от всех четырех моих старших сестер. Я не получил никаких преимуществ, если не считать моих мозгов, которые, как я подозреваю, я унаследовал не от людей, претендующих на звание моих родителей. Есть основания полагать, что корни мои уходят в более благородную почву, чем это может показаться с первого взгляда, и что я оказался среди этих честных, но бедных работяг по прихоти злой судьбы, став жертвой различных случайных обстоятельств, распутать которые не представляется возможным. Мой старший брат Сид, которого я знаю всю свою жизнь, старший из семи детей, добился кое-каких успехов в жизни, у него дилетантский интерес к науке и механике, он довольно свободно тратит деньги, он человек добродушный, ему легко дается деловое общение с людьми, а еще он сраный тупоумный кретин, который обращается со мной так, будто я последнее говно, и заставляет меня говорить о стервятниках.

ГАРРИЕТ, которая несколько минут назад встретила его, излучая заговорщицкую приветливость, сейчас пребывала в мрачном, воинственном настроении. Отведя его в сторону, она сказала:

— Эстер думает, что Милт, возможно, скоро сделает ей предложение. Ты должен помочь. Она попросила Розу спросить Иду, чтобы та выяснила у Сида, должен ли между ними быть секс.

Голд внутренне весь сжался.

— А я-то тут при чем?

— Ну, ты можешь разузнать о таких вещах, — сообщила она ему безапелляционным тоном. — Сид разбирается в науке, а ты профессор английской литературы.

— Давайте-ка на воздух, — сказал его отец с плохо скрываемым злорадством. — На крыльце сейчас хорошо.

Эта обескураживающее известие о погоде было как похоронный звон по всем их надеждам на этот день, и Голд почувствовал, как по жилам его конечностей заструилась холодная слякоть.

— Ну, я Сида предупредила, — сообщила Гарриет и придала своему лицу суровое выражение, настраиваясь на предстоящую склоку. — Если к концу недели они не уедут во Флориду, то туда уеду я, с дочерьми и внуками.

Голд вовсе не был союзником этой раздражительной скуповатой женщины, которой перевалило за шестьдесят; вот уже более тридцати лет он не очень-то с ней ладил. Если себя он воображал привлекательным мужчиной в расцвете сил, то Гарриет, казалось ему, принадлежала совсем к другому поколению, стоящему ближе к его отцу, чем к нему. Он отмечал морщины возле ее узких глаз и глубокие складки у рта, видел, как расширились поры у нее на лице, как поредели ее крашенные в каштановый цвет волосы. Вспоминая беспутные эскапады Сида и его друзей, Голд пытался понять, какие чувства испытывает теперь Сид к Гарриет. Голд знал о ее бедах. У нее был удален желчный пузырь, ее младший брат умер от рака несколько лет назад, ее дочь снова приехала погостить из Пенсильвании вместе с детьми, и невозможно было не заметить признаков серьезного разлада в ее семье. Сам Сид ничего не предпринимал. Сид редко говорил о своих детях, а если все же и говорил, то в голосе его слышались безотчетное неодобрение и разочарование. Всю свою жизнь он был не очень разговорчив в семье; может быть, так проявлялась его болезненная реакция на беспрестанную, начавшуюся почти с самого его детства борьбу с отцом, который был несносен не только в припадках своего вулканического бешенства, но и в мелочных придирках, громком пении или назойливом мурлыкании знакомых мелодий. Его репертуар был обширен — от простеньких песенок на идише, от выученных им по радио арий из американских оперетт и произведений Джилберта и Салливана[69], исполнителям которых он подражал с замечательной задушевностью, до новейших слезоточивых баллад о погибшей любви, претендовавших на первые места в хит-параде «Лаки Страйк». Совершенно невыносимым и сногсшибательным гвоздем его программы стала «Ипана[70] — и улыбка белозуба», которой он неизменно приветствовал соседей и клиентов своей портновской мастерской или громко услаждал себя самого; «Сэл Гепатика — и улыбка облегченья на устах». «Когда природа забывает, вспомни про Экс-Лакс»[71] было еще одним гвоздем его программы.

Джулиус Голд сдвинул на нос очки, оправа которых выцвела за последние годы и теперь изысканно гармонировала с жесткими завитушками его густых белых волос; он пыхнул дымком своей сигары и открыл дверь на крыльцо. Сид уже принял расслабленную, сонную позу, совершенно исключающую всякое сопротивление.

Гарриет с воинственным видом приступила: