Одна маленькая правда - Кирилл Александрович Гончуков

Лев чувствует, как начинает все заново.

«– Что видишь?

– Небо.

– Еще что?

– Еще звезды. Много звезд.

– Играй»

И Лев заиграл. Это была простая мелодия, самая первая и самая последняя, какую он сыграл в музыкальной лавке.

Звезд оказалось достаточно.

Новый музыкант

Снова звон колокольчиков заставил пса встрепенуться. Лев закончил играть и обернулся к вошедшему посетителю.

Это был любопытный мальчик, из тех дворовых ребят, не имеющих постоянного пристанища и выглядевших, как малолетние беспризорники из-за своей потрепанной одежды, которые так напоминают французских гаменов. Шапка его была такой ободранной и грязной, что нельзя было с точностью назвать ее первоначальный цвет. Когда гость поднимал ногу, видно было, как подошва отстает от ботинка, будто кровожадное существо открывает рот при каждом шаге мальчишки. Лев был более чем уверен, что все более-менее прилично выглядящие предметы гардероба визитер стащил в какой-нибудь лавке у продавщицы-разини, заболтавшейся с подружкой.

Все так же робко шагая по залу, он приблизился к витрине с инструментами и присел перед ней на корточки.

– Что-то высматриваешь? – Мальчик не услышал легкого шага продавца, но резко обернулся на его голос.

– Нет, я просто… – Он поднялся и попятился назад. – Извините, я сейчас же уйду.

– Ты можешь остаться. – Он шмыгнул за витрину и принялся открывать хрупкие створки. – Хочешь посмотреть?

– А можно? – Глаза и голос мальчугана были полны неверия и надежды. – Можно я…

– Конечно. – Лев улыбнулся и подал ему новую скрипку.

Глава 10

Одна маленькая правда

От начала и до конца своего большинство живых существ погрязли во лжи. Уверяю тебя, читатель, что эта повесть правдивая, и если и присутствует в ней доля выдумки, то никак нельзя именовать ее ложью. В ней много правды. Вернее, в ней много разных правд. Какие-то больше, а какие-то совсем маленькие. Например, война – это большая, но страшная правда, а все события – это несколько правд, чуть поменьше. И в этой заключительной главе я расскажу о последней, одной маленькой правде.

Филармония. Продолжение

В темном зале взгляды зрителей были устремлены на сцену. Двое музыкантов наигрывали заученную мелодию, слаженно и безукоризненно. В мелодии не прослеживалось ни фальши, ни большой виртуозности, однако, зал был полон, и все, затаив дыхание, слушали музыку. Свирель и фортепиано сливались в едином, мощном порыве эмоций, исполнители поглядывали в зал, на невидимые им силуэты, готовясь получить свою порцию аплодисментов.

Герман Елагин, шестидесяти трех летний директор Ленинградской Академической филармонии в нетерпении выглядывал из-за кулис, проверяя, не сбился ли кто из музыкантов и все пытался уловить реакцию зрителей, но в зале его глазу не открывалось ничего, кроме темноты.

До конца представления оставалось еще четыре композиции, а значит, в запасе у Германа Денисовича было еще около двадцати минут. Он завернул в коморку за сценой и прошел через рабочие помещения. Костюмерные, гримерные вокруг пестрели яркостью костюмов, масок декоративных лент, звучали тонкими голосами работниц, грубыми пререканиями музыкантов и актеров, пахли духами и цветами, нафталином и множеством аэрозолей. Заходить сюда для Елагина значило попадать в другой мир, пестрый, резкий, головокружительный и стремительно меняющийся.

Дальше тянулся длинный прямой коридор, в конце которого располагался кабинет директора, его кабинет.

Герман внезапно остановился и протер глаза, на секунду ему показалось, что он, Герман Елагин, молодой музыкант, состоящий в филармонии под начальством Романа Андреевича Конкина, спешными шагами направляется в кабинет своего руководителя, чтобы… чтобы рассказать ему о мальчишке, играющим на площади в городе.

Он быстро отогнал от себя эти мысли и зашагал дальше по коридору, пока, дотронувшись до дверной ручки, в ушах не зазвучала новая фраза: «Во времена Марка Аврелия за такое вторжение Вас бы четвертовали. А теперь присаживайтесь и говорите, что Вам?»

Что это за слова, почему они снова преследуют его?

Снова представился человек, с двумя парами очков (одни – на лбу, вторые – для чтения), с лицом медведя.

«Кажется, я просил Вас стучаться»

Но Елагин забыл, что стучаться ему не надо и в исступлении замер перед дверью.

В зале

Среди подобных друг другу однотипных силуэтов всегда можно выделить тот, который выбивается из общей картины: вертится, качается, привстает и оглядывается назад. Таким зрителем был старый солдат Максимыч, которого на представление пригласил руководитель филармонии. Признаться, Максимыч не был ценителем искусства, и то и дело ворчал о том, как все ему не нравится своему соседу слева, который, к слову, тоже был в военной форме.

– Почему их всего двое? – Не унимался старожил. – Неужели на такую сцену не могло поместиться побольше человек? Кому-нибудь бы дали гармошку…

– Это талантливые музыканты, они очень известны. – Скрывая досаду, отвечал сосед.

– Тоже мне талант. – Максимыч хлопнул рукой по колену, слишком громко, но к счастью для него самого, попал в такт, и никто ничего не заметил. – Вот, скажем, поле за день вспахать на тракторе – это талант, да. А это так, баловство одно. – Он снова повернул голову и, решив, что говорит слишком громко, перешел на тревожный шепот: – А Вы тут раньше бывали?

– Да, был один раз. Здесь выступал прекрасный музыкант. Жаль, не запомнил его имени.

– Один! И того меньше! – Засмеялся неугомонный зритель. – Вас послушать, так тут одни таланты! А я тут первый раз, кстати. Меня Иваном Максимычем звать. А Вас как?

– Георгий Константинович. – Представился собеседник и замолчал.

Эпилог

Смерть сидела на краю обрыва и думала о сиюминутном. Она знала, что когда-нибудь станет итогом ко всему: к войне, миру, людям, мирозданию. Но вот, она, предмет страха и преклонения, свесив ноги, смотрела в бурлящую пучину. Вода билась о камни, вздымалась и пенилась, разносилась к корням растущих внизу оврага деревьев. Птицы пролетали над головой, не замечая мертвецкого холода, исходящего от Смерти.

На противоположном обрыве сидела Жизнь и размышляла о вечном. Она смотрела прямо перед собой и видела одну лишь засуху и скорбь. Пересохшее дно оврага покрылось трещинами, и пни и разбросанные ветки, оставшиеся от деревьев, смешались с перьями птиц.

Жизнь и Смерть смотрели друг на друга и видели то, что приводило их в ужас.

Но никто из них так и не пожелал оглянуться.

А между ними кипела война.

Война разрушала Землю.

Она расцарапывала ее кожу, расшевеливала старые, еще не успевшие зарасти раны.

Она обливала ее красной краской, оставляла вкус соли и железа на потрескавшихся, покрытых коркой, обсохших губах.

Война не прекращалась, она лишь стекала вниз по оврагу, оставив в прошлом