Одна маленькая правда - Кирилл Александрович Гончуков

Перебоя с продуктами уже не было, по железной дороге доставлялось нужное количество продуктов, и жителям стали выдавать то, что в последний раз они видели и ели в сентябре сорок первого года – мясо.

Вот и сейчас Дубай шел в по улице, держа в кармане пальто драгоценные талоны на продукты.

Неожиданно для себя впереди он приметил сутулую фигуру. Пожилых лет человек плелся в отдалении, будто бы проговаривая что-то себе под нос. Походка его, слишком вальяжная для такого образа, показалась Льву знакомой. Он ускорил шаг и вскоре поравнялся с незнакомцем.

Этим незнакомцем оказался дирижер оркестра Антон Палицкий.

Дьявол со скрипкой

– Это Вы?

Старик вздрогнул и поднял голову, пристально вглядываясь в человека, произнесшего эти слова и вскоре, дрожащими губами, вымолвил:

– А это… это Вы? Вы еще живы?

В голосе старика подрагивали медные колокольчики страха, словно перед собой он видел не человека, а исчадие ада, преследующего его на пустынной улице, там, где нет людей, и никто не сможет помочь в случае, если этот монстр вонзится своими лапами в тело несчастного дирижера.

– Что, простите?

– Нет, ничего, – слова звучали отрывисто, словно он выплевывал их куда-то под ноги, а они отскакивали и катились дальше по дороге, как выброшенные камни, – извините меня… мне пора идти. – Надвинув шапку на глаза, Палицкий ускорил шаг, насколько мог, и, прихрамывая, направился дальше. Только в этот момент Лев заметил, что в руке у Антона Афанасьевича была трость, на которую он периодически опирался.

– Подождите! – Дубай вытащил руки из карманов и сложил их рупором, но когда понял, что старый знакомый не слышит его, или изо всех сил старается не слышать, снова подбежал к нему. – Постойте! Вы меня не узнали? Да погодите же!

Старик все продолжал ковылять по дороге, уже не надеясь отбиться от преследователя, но тайно возлагая надежды на то, что тот потеряет интерес к его скромной персоне и проследует своей дорогой, не снискав интереса в этой, с позволения сказать, беседе.

– Почему Вы не хотите со мной разговаривать?

– Дьявол! – Сквозь зубы процедил Палицкий и остановился, не видя больше смысла в этой утомительной беготне. – Отстанете Вы от меня или нет?

– Почему Вы бегаете от меня? – Спросил Дубай, сверху вниз глядя на своего бывшего наставника.

– А почему Вы играете на занавесках? Наверное, это талант. Я уже давно думал бросить музыку и заняться спортом. Довольны Вы таким ответом?

– Нет.

– Всего доброго, Лев Яковлевич. – Откланялся Антон Афанасьевич и было развернулся, как вдруг жалобный, почти умоляющий голос собеседника в который раз не остановил его:

– Пожалуйста… – Музыкант смотрел на старика глазами маленького мальчика, каким впервые ступил на сцену филармонии, где его и увидел дирижер. – Что происходит?

– Ладно. – Вздохнул собеседник. – Надеюсь, память пока не отказывает Вам, и Вы в силах вспомнить день бомбежки? Меня до сих пор передергивает от этого воспоминания. Представьте только: пыль, щепки, все поднимается на дыбы, а земля уходит из-под ног. Каждый взрыв грозится чьей-то смертью. Думаю, Вам тоже было страшно тогда? И вот, представьте, когда мы выходим из бомбоубежища, на негнущихся ногах, уже приготовившиеся к тому, чтобы в случае чего бежать обратно, в эту всепоглощающую тьму, подальше от этих взбесившихся руин… мы видим музыканта, стоящего на коленях посреди этого хаоса, спокойного, как мраморное изваяние… как памятник нечистой силе, сразившей невинную Помпею. Музыкант держит в руках скрипку, словно сжимает драгоценный оберег, и ни один снаряд не тронул его. На теле ни единой царапины, даже пыль не попала в глаза.

– И что же?

– А то, что такое невозможно, если Вы – человек.

– Вы же не боитесь меня?

– Надеюсь, этого объяснения Вам достаточно. А сейчас прошу меня простить, мне пора идти. И, прошу Вас, если заметите меня в следующий раз, считайте, что меня уже нет. – Палицкий коснулся теплой шапки, словно дворянин, отдающий честь, и, покрепче сжав трость, похромал дальше, бросив Льву вслед последнее, пропитанное ядовитой злостью: «Прощайте».

Дрожащая ля-бемоль

Антон Афанасьевич оттянул ворот пальто, вбегая в зал, где должна была сегодня звучать сюита. Множество глаз – глаза музыкантов – уставились на него, всем видом давая понять, что их дирижер непростительно задержался. Замерзшие зрители, скрестив руки на груди, сонно потянулись и приготовились к началу. Дрожащие пальцы ухватились за палочку и тут же выронили ее. Палицкий обхватил свое запястье и уставился на него, как на нечто невиданное, и с изумлением наблюдал, как, словно в ознобе, дрожит его рука. Он попробовал взять палочку левой, но, сразу после взмаха, та улетела в сторону.

Со зрительских мест послышалось недовольное шушуканье.

«Черт подери, ну не могу же я взять его в зубы и ворочать головой, как резиновая кукла, – думал старик, – надо еще раз попробовать, рукам умелого музыканта поддается любой инструмент, а тут всего лишь дирижерская палочка»

Но всего лишь дирижерская палочка была, по-видимому, в корне не согласна с таким мнением. Она выскользнула снова, когда Антон Палицкий неуклюже кинулся в угол и подобрал ее, и снова, когда кто-то из музыкантов предложил ему обвязать руку платком, и снова, и снова, и снова…

Музыкальные инструменты молчали. В зале, наоборот, слышалось все больше шума.

«Сам Сатана не шутит так… что же со мной происходит? Как будто душа умирающей старухи вселилась в набитую на игру руку. Что же там? Ля-бемоль… И почему эти музыканты не могут начать без меня? Они играли эту сюиту уже пол стони раз, но все ждут чего-то, как прилежные ученики, молча уставившись на немощь учителя»

Наконец, пригнувшись к ближайшему подчиненному, Антон Афанасьевич Шепнул:

– Я не могу…

– Но ведь сюита…

– Я не могу! – Крикнул он уже так, что испуганные зрители замерли на месте, боясь продолжать свои перешептывания. – Слышите, вы? – Чуть ли не плача, он повернулся к залу, обхватив правую руку и демонстрируя, как трофей. – Не могу…

Поджав губы, он бросился к выходу и уже вскоре скрылся где-то в переплетении полуразрушенных домов и темных улиц.

***

Палицкий был взбешен и обескуражен собственным бессилием. Ему все еще казалось, что рука его дрожит, и он ничего не сможет с ней сделать. Она уже не слушалась своего хозяина, а лишь как рыба, брошенная на сушу, дергалась и билась об ногу.

Антон Афанасьевич вспомнил Дубая.

Вот уж у кого никогда не дрожали руки во время игры, они только становились крепче, и цепкая каменная хватка ни разу не могла выронить смычок, будто