Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

«Мы жили на углу проспекта Газа и Нарвского проспекта. <…>

26 января 1942 года умерла моя маленькая сестренка

2,5 лет, 28 февраля умер папа – он не мог говорить, он смотрел на нас, детей, и плакал. 12 апреля умер братишка, две недели он ничего не ел, потом съел свои 125 грамм хлеба, начал пить чай и умер за столом. 7 июня 1942 года умерла от истощения сестренка в больнице им. Пастера.

И вот в 18 лет я осталась одна. Я перестала ходить домой, спала в котельной на котле. До апреля месяца было самое страшное время»[542].

«26 марта [1942 г.] у папы закончился больничный лист, он лишился рабочей карточки. Администрация „Кировского завода“ предложила ему лечь в стационар при поликлинике. Март месяц, как я помню, был холодный: морозы были до 20 градусов и ниже. В тот день, когда папа уходил в стационар, была метель и мороз 22 градуса. Папа пошел пешком[543] до „Кировского завода“, простудился, получил воспаление легких. Он умер 31 марта 1942 года. Ему было тогда 54 года. Остались мы трое: мама, я и тетя Лена. Похоронить нам папу не удалось. На заводе сказали, что похоронен он в братской могиле от „Кировского завода“, но в какой, нам неизвестно. Так я и не знаю, где похоронен мой папа…»[544].

«Задачей политорганизаторов было сохранение морального духа населения, укрепления его, мобилизация населения на преодоление этих трудностей, показ, что они носят временный характер.

Е.В. Балашова. 1940-е гг. Публикуется впервые

Агитация развертывалась уже не в бомбоубежищах, потому что там было холодно, часть из них была затоплена водой, а в квартирах, даже по комнатам, даже по кухням, где сосредоточивались жители вокруг очага, где было тепло. Здесь решался ряд практических вопросов: как похоронить, где похоронить умершего человека, как разрешить те или иные наболевшие вопросы» (из выступления заведующего отделом пропаганды и агитации Кировского райкома ВКП(б), июль 1942 г.)[545].

«Я, Ловинецкая Галина Александровна, все 900 дней блокады жила вместе с городом, суровым, гордым, молчаливым, героическим городом. 5-й корпус, Обводный канал, дом № 156, комната 527, 3-й этаж.

По этому адресу здесь жила я, девятилетняя девочка, мой брат двух лет, моя мама, работавшая на „Кировском заводе“. Отец ушел добровольцем на фронт. В соседних комнатах жили тоже женщины со своими детьми, пока холод и голод не начали забирать их к себе. Дети умирали вперед своих родителей, и, наоборот, после смерти дистрофичных матерей, умирали от голода дети.

Дом № 156, корпус 5 по набережной Обводного канала (соврем. адрес: Бумажная ул., 20). Фото автора, 2015 г.

Я хорошо помню, как один за другим умирали дети, их было трое. Три трупа сложили в комнату 512 напротив нашей комнаты, затем двое детей из другой семьи умерли, и их трупы тоже отправили в ту же комнату. Это повторялось почти каждый день. Мне стало страшно выходить из своей комнаты за снегом и водой и смотреть на эту дверь. Но комнат на нашем этаже было много, и люди, еще жившие там, продолжали умирать… Комната наполнялась трупами. <…>

В городе стали работать санитарные отряды, и из комнаты 512 – этого стихийного кладбища – стали выносить трупы. Комнату очистили, и со временем там снова стали жить люди. И хотя там не висит памятная доска и нет венков, мы всех их помним, мы, оставшиеся в живых среди множества мертвых героев Ленинграда!»[546]

В «Книге памяти» умершими в период с декабря 1941 по июнь 1942 г. по дому № 6 по Лифляндской улице (более 20 квартир) перечислены 10 человек, по дому № 6/8 (более 45 квартир и общежитие) – 72 человека, в жилых домах двухэтажном деревянном (№ 2/4) – 14 человек, в трехэтажном кирпичном (№ 4) – 6 человек.

Г.А. Ловинецкая и Т.И. Тарасюк (Давыдова). Фото 1950 г. Публикуется впервые

Места захоронения умерших из всех этих домов указаны только у десяти человек. У остальных – неизвестны.

Двадцатипятилетний Петр Александрович Тюленев, сводный брат Веры Александровны Сутугиной (о которой говорилось в первой главе), отправил ей, по-прежнему пребывающей в ссылке, письмо от 24 июня 1942 г. из Пятигорска, куда был эвакуирован из Ленинграда.

Почти все его письмо (написанное больной рукой) – повествование о блокадном городе. Приведу отрывок.

«Смерть мамы была не мучительной, как ты думаешь. Она заболела 15 января приступом грыжи, свалилась в постель, и пролежала 10 дней, и 25-го в 18 часов умерла на руках у меня и своей сестры <…> вне сознания. <…> Время это было ужасное, на бумаге не написать всего. Лучше всего порасспроси приезжих ленинградцев[547]. А ужаснее всего сознание полной беспомощности. И ужас еще в том, что совсем атрофировались те чувства, которые были в прежнее сытое время. Только сейчас, когда я <нрзб> и отъелся, я приобрел прежние человеческие стороны души. А тогда я, да и все ленинградцы проявляли больше всего скотские стороны души. Правда, одни в большей, другие в меньшей мере. Мама умерла 25-го, а 29-го января мне предложили выехать из Л-да в город Ижевск, я, конечно, отказался. 1 февраля мы хоронили маму и тетю Маню. Хоронили в Л-де на Серафимовском кладбище, ни гробов, ни могил не полагалось. У нас во всех кладбищах срублены все кресты. Маму завернули в одеяло, положили на двое детских санок и вдвоем повезли на Серафимовское через Крестовский, Каменный. На кладбище огромные траншеи – братские могилы рыл экскаватор. Маму положили в ряд с другими жертвами. По просьбе и за дополнительную плату при мне засыпали ее землей, а остальных складывали прямо штабелями друг на друга. Как грузят барки дровами. <…> Похоронив маму, я сам свалился от голодного поноса и пролежал до 18-го февраля, думали, что последую вслед за мамой. Спасла меня выдача мяса – сварили мясной бульон, и я встал, а был при смерти. Прихожу к моей тете Лелеки, о которой ты, наверное, много слыхала хорошего, и узнаю, что они тайком от всех уехали обокрав мою сестру, малыша Колю и ряд своих знакомых. Они т. е. моя тетя и двоюродная сестра, этой кражей свели в могилу ряд хороших людей»[548].

30 марта 1942 г., всего через четыре дня после отбытия П.А. Тюленева в эвакуацию, в больнице на Удельной умерла его родная сестра, Анна Александровна[549]. В следующем месяце скончалась младшая родная сестра Веры Александровны Сутугиной, Ирина Александровна, в замужестве Фитингоф.

С опозданием минимум на полгода, 20 апреля 1942 г., вышел приказ (за № 1) заведующего районным коммунальным отделом Ленинского района: в недельный срок «согласно директивных указаний создать при Конторе Коммунального обслуживания РКО сектор по захоронению умерших, укомплектовать штат из Зав. секторов, инспектора и статистика»[550]. Этим же приказом директором морга назначался руководитель районной транспортной конторы.

Обратим внимание на одну из вводимых в штат должностей – статистика. Так и не смог пока выяснить, кто занимался статистикой умерших в предыдущие несколько месяцев.

«Тело отца мне пришлось хоронить через 20 дней после его смерти. Все это время он лежал в соседней комнате и так вымерз, что я легко его поднял, спустил вниз и привязал к детским саночкам. Меня поразило Обуховское кладбище, куда я его привез. Слева от дороги находились длинные штабеля трупов, вшитых в тряпки. Так хоронили близких людей. А справа безобразная куча тел в самых неожиданных позах, все в белых рубахах и кальсонах – это были умершие в госпиталях солдаты. Их, видимо, сбрасывали с грузовиков как придется. У дороги был поставлен труп молодого человека в исподнем белье с кровавым пятном на животе. Молодой человек стоял на одном колене, вторая нога как бы собиралась подняться, правая рука была поднята в приветствии, а левая завернута за спину. Лицо этого парня было удивительной красоты, открытые ярко-голубые глаза смотрели вперед, как живые, на губах улыбка Моны Лизы, прекрасное лицо дополняли светлые кудри, которые развевались на ледяном ветру. Я прошел вперед вдоль штабеля покойников высотой около 2 метров, нашел, где пониже, и уложил так же своего отца. Возвращаясь, я остановился у красавца-трупа, такой внешней красоты я еще не видел, и удивлялся, как его ухитрились так поставить»[551].

Павел Егорович Кузнецов. Умер 7 января 1942 г. Публикуется впервые

«Папа наш совсем ослабел… <…> Когда мы пришли в следующий раз к нему[552], то из двери кого-то выносили. Мы глянули на его кровать, она была пуста. Его вынесли в столярную мастерскую. Он лежал с открытыми глазами и руками стиснул свои плечи, без обуви[553].