Блокадные будни одного района Ленинграда - Владимир Ходанович

Лежит умершая женщина в постели, а ее лицо шевелится, как живое, оказалось, что это шевелятся вши, покрывающие ее лицо.

Военных кормили лучше, чем гражданских, одного из военных стошнило на улице, многие бросились собирать и есть рвотные массы. Голод был слишком силен, люди двигались как тени, а некоторые замертво падали» [513].

«Бабушка дала мне на дорогу горбушку хлеба. Проделав обратный путь, я, не поднимаясь к себе, зашел к Аркадию, он жил с сестрой и матерью. Я, естественно, поздоровался и дипломатично разложил на столе три шоколадки, одну дал в руки Аркадию. Он лежал на диване, вид у него был очень не здоровый. Я обратил внимание на его руки, они сильно распухли. У меня от голода тоже часто распухали ноги и лицо, но опухшие руки говорили о том, что жить ему осталось не долго. Он много употреблял соли и отравил почки. Я грустно попрощался с ним и ушел»[514].

По решению Исполкома Ленгорсовета от 29 декабря 1941 г. с начала января следующего года стали создавать пункты («лечебно-питательные») – стационары, круглосуточные или только ночные. Ослабевшие от голода люди могли находиться в стационарах до десяти дней. В столовых стационаров взамен сданных продовольственных карточек жители города могли получить трехразовое питание.

Стационар на 50 человек в феврале 1942 г. создали на комбинате «Советская Звезда»[515]. В нем, по воспоминаниям ветерана предприятия Р. Прейса, работники получали три раза в день суп, кашу, половину яйца, по 50 мл красного вина. Питанием от стационара обеспечивались также дети, находившиеся в детском саду, расположенном в бомбоубежище[516]. Сверх обычной нормы выдавалось 100 г хлеба, а также стакан настоя из сосновых лапок.

В начале 1942 г. в здании яслей по улице Калинина открыли стационар для инженерно-технического персонала фабрики «Равенство». Заведующей яслями «с большим трудом» удалось поместить в стационар на лечение бухгалтера фабрики, ушедшую в мае 1942 г. на фронт О.А. Гурецкую – «ведь стационар предназначался только для мужчин – ответственных работников фабрики». Автор воспоминаний подчеркнула, что стационар в яслях открыл «Кировский райком партии»[517].

Тот же 1942 г., февраль, тот же Кировский район. Находящееся не так далеко от «Равенства» крупное промышленное предприятие. В связи с простоем мастерских учащихся ремесленных училищ, проходивших на этом заводе практику, решили отпустить с рабочих мест, поместив их в общежитие, которое располагалось на территории предприятия. Прошло несколько дней.

По воспоминаниям, в общежитие «решили заглянуть» девушки из комсомольского бытового отряда завода:

«Подростки лежали на койках, не двигаясь, в верхней одежде, натянув на головы одеяла. Лежали уже третий день. Комната не отапливалась, последние дрова сожгли три дня назад. Свои хлебные карточки ребята „отоварили“ на десять дней вперед и давно все съели. Прожить же целых десять дней, когда можно будет снова получить хлеб, они не надеялись. Поэтому решили лечь сразу на свои койки и умереть»[518].

В субботу 24 января 1942 г. объявили о прибавке нормы выдачи хлеба. Отныне рабочие и инженерно-технические работники могли получать по 400, служащие – по 300, иждивенцы и дети – по 250 г хлеба в сутки.

«Я пошел в булочную на 7-й Красноармейской. Народ стоял в очереди, когда еще булочная была закрыта. Мы сказали, что сегодня будет прибавка хлеба. Восторг был неописуемым. Все говорили – спасибо нашим руководителям. Это был целый праздник», – вспоминал первый секретарь Ленинского райкома партии[519].

По Ленинграду же в первой половине февраля 1942 г. растеклись «махровые слухи»: «Сталин ничего не знал, Попков скрывает от него, теперь Сталин все узнал от иностранных корреспондентов, Попков расстрелян, а с ним еще 27 человек, а сюда приехал Каганович наводить порядок» (из блокадного дневника архитектора Э.Г. Левиной за 14 февраля 1942 г.) [520].

Как видим, авторитет Исполкома у части горожан был достаточно высок.

«В ноябре 1941 года к нам пришел жить мамин брат Михаил Андреевич Стогов. <…> Дядя Миша работал на Центральном телеграфе и ходил туда пешком от Нарвских ворот до Главпочтампта. Около 20 января 1942 года он ушел на смену и не вернулся, вероятно, замерз где-то по дороге. Ведь все были очень истощены, а мужчины умирали обычно первыми.

Нина искала его, ходила, спрашивала его на рабочем месте, но ей ответили, что он в свою смену не вышел и уже неделю не приходил на работу. Так и пропал без вести»[521].

Активист домохозяйства № 2 Кировского района (пр. Стачек, 4/2) Калинин вспоминал в июле 1942 г.:

«Сам я красногвардеец. Пережил 2 революции. Непосредственно участвовал в этих революциях. В 1917 году потерял ногу во время социалистической революции. Потом все время работал на ответственной работе. Сейчас не работаю. <…>

Был в нашем доме такой случай.

Одна женщина полтора месяца держала у себя на квартире трех покойников. <…> Эта женщина не имела дров и под этим предлогом не ночевала дома, уходила к брату мужа на Нарвский проспект ночевать. Потом выяснилось, что она там и жила. Умер у нее муж, потом двое детей, и она держала их на квартире полтора месяца. <…>

Двери нам эта женщина не открывает. Тогда я прошу управхоза пойти за милиционером. Управхоз побежал. Через полчаса женщина открыла дверь. <…>

Посмотрел в стол – ничего нет. На оттоманке лежит страшное грязное белье. Я не стал раскрывать и смотреть. <…>

В это время приходят милиционер и управхоз. Я предложил открыть оттоманку. Открыли. Смотрим – лежит человек. Затем открыли буфет – там один ребенок головою в одну сторону лежит, другой – в обратную. Милиционер сразу забрал эту женщину, арестовали ее, вместе с ней была арестована и ее дочка»[522].

Как видно из документов, если у умерших не находилось лиц, наследующих их имущество, то оно объявлялось «вымороченым» и подлежало реализации. Этим занимался Ленскупторг. Но на начало мая 1942 г. от этой организация на два района города выделили только… одного оценщика. О степени «эффективности» его работы свидетельствует факт, что Ленинский райисполком вынужден был «довести до сведения» Исполкома городского, что имущество «после умерших» «находится под угрозой расхищения»2.

Прошло более полугода, и, судя по решениям Ленинского райисполкома от 9 января и 2 февраля 1943 г., положение с сохранностью имущества не претерпело никаких кардинальных изменений. «До сих пор не закончено составление описей на имущество мобилизованных», «периодическая проверка фактического наличия имущества по району не проводится», некоторые работники домохозяйств «произвольно заселяют» бронированную жилплощадь, сами пользуются имуществом мобилизованных или временно предоставляют это имущество «родственникам и населению»[523].

«В ряде домов управхозы не обеспечили даже закрытия свободных квартир, которые во многих случаях остаются открытыми, представляя тем самым возможность для проникновения в них посторонних лиц. Особенно много открытых квартир в домах № 156 по Обводному» и № 6 по Бумажной улице (22 апреля 1943 г.)[524].

«Я посещал квартиру управдома, я приходил к ее сыну <…> Их квартира была, как музей: картины в дорогих рамах, бронза и т. п. К тому же эта квартира из коммунальной стала отдельной за счет умерших соседей»[525].

«Где-то в феврале [1942 г.] разнесся слух, что будут отоваривать крупу. С вечера у магазина выстроилась длинная очередь. Я и мать по очереди менялись через час-полтора. В 8 утра я пошел заменить мать, обычно мы шли к магазину наискосок через небольшое поле. Тут как раз из соседнего подъезда выскочила девушка лет 1617, одетая в красивую дубленку, отороченную белым мехом, и пошла вдоль домов. Я увязался за ней, считая, что за ее спиной будет не так холодно, но просчитался. Она бежала довольно быстро, а у меня суставы в коленях скрипели, как дверные петли, и было больно бежать. Девушка скрылась за соседним 2-этажным домом. В это время за домом ударил артиллерийский снаряд, над крышей дома взлетели красные стрелы. Я уже знал, что в одно и то же место снаряд не попадет, и продолжал путь. Я подошел к лежащей на снегу девушке, она лежала на спине, правая ее нога была отброшена на 90 градусов, по снегу расплывалось темное пятно. Я побежал дальше и рассказал все матери, но она сказала, что девушку не спасти, и пошла обычной дорогой домой. Через полтора часа меня сменила мать, и я пошел тем же путем обратно. Уже рассветало. Я издалека увидел ее труп, но когда я подошел вплотную, волосы на моей голове подняли шапку от ужаса и страха. Девушка уже лежала на животе, шубка ее была забрана выше головы, а вместо ягодиц торчали бело-розовые суставы, с ягодиц и оставшейся ноги было срезано все мясо. Я понял, почему детям запрещается в темное время выходить на улицу»[526].