Фотографов с рук не кормить - Надежда Николаевна Мамаева

Потому наскоро попрощалась, заверив, что я совсем-совсем не голодна, упомянула, что пока поживу на даче, чтобы родители за меня не волновались. Вот только уйти по-английски — не прощаясь, по — немецки — вовремя, по-испански — шумно, по-американски — с улыбкой по Карнеги, не удалось. Только по — шотландски — забрав несъеденные блинчики, ибо мама не поверила, что я сытая.

Сев в машину с контейнером в руках, я поймала себя на том, что улыбаюсь. Все-таки мне повезло с родителями. Ведь неважно, богатые они или бедные, шумные или немногословные, серьезные или беззаботные — главное, чтобы они понимали и любили своего ребенка. Нам с братом повезло. Правда, старшенький уже давно был серьёзным солидным мужиком, главой семейства и жил в другом городе, но… в душе он все тот же любимый мамой и папой раздолбай. А я — шебутная кнопка.

На душе было легко, дорога — без пробок, и я сама не заметила, как доехала до дачи.

А вот вышедший встречать обходительный и предупредительный Ник насторожил. Я прям почувствовала себя как в той поговорке, где у семи нянек дитя с гиперопекой. Меня взяли под локоток, провели ровно по тропиночке до дома, не давая и шагу в сторону ступить, словно там — минное поле.

— Ни-и-к? — протянула я.

К его чести, рыжий не стал юлить и отпираться. Я всегда ненавидела в людях эту черту, когда они до последнего пытались приврать, прикрывая неприглядную правду.

— Ань… я тут немного подшаманил, чтобы ночью, если кто заберётся, мы сразу узнали. Совсем чуть-чуть.

— Насколько «немного»? — уточнила я.

— Из дома лучше не выходить, — оглядывая плантацию из грядок, просветил меня Ник и добавил: — Даже на крыльцо.

— И это ты называешь «чуть-чуть»? — фыркнула я.

— Ну так воздушное пространство-то я не тронул. — И рыжий широким жестом показал на участок. Там и вправду ничего такого вроде не было. Только подозрительно топорщились кусты и молодая груша как-то странно пригибалась под весом… трупа? Тело качалось на ветке, и я не сразу сообразила, что человекоподобная фигура в балахоне все же живой не была. Иначе дерево бы под таким весом сломалось.

Именно в этот момент я, кажется, поняла состояние некоторых счастливых семейных пар, когда свою вторую половинку порою убить хочется, а вот расстаться — ни за что.

Рыжий, видимо, почувствовал мое настроение, потому как торопливо предупредил:

— Если ты немного подождешь, я устрою тебе твой пельменарий.

— Знаешь, с учетом того, ЧТО ты развесил по веткам в саду, это твое обещание звучит как угроза.

Впрочем, я была голодная и на все согласная. Хоть на пельмени, хоть на блинчики… последними и решила перекусить в ожидании обещанного ужина. Вот только не думала, что Ник посмотрит на меня с такой укоризной, когда я достану судочек: дескать, я тут стараюсь, в поте, то есть в мукЕ и мУке лица, а ты тут изменяешь моему кулинарному гению с какой-то сдобой.

— Это мама испекла. — И, чтобы не огорчать Ника, добавила: — Нам.

— Нам? — переспросил он осторожно и как-то недоверчиво. Лицо его вытянулось. Словно я сунула ему под нос не блинчики, а мощнейшее приворотное средство.

— Ну да, нам. Мне и тебе, — пояснила я ему, как маленькому.

— Ань, ну нельзя так внаглую меня соблазнять.

— Что? — на этот раз изумилась я.

— То! — Ник назидательно поднял указательный палец вверх. — Я могу устоять против самого глубокого декольте и короткой юбки. Но не против настоящих домашних блинчиков…

— Просто у тебя на декольте и мини уже иммунитет.

— Да, раскусила, — усмехнулся Ник. — Ты первая, кто пошел сразу с ТАКИХ козырей.

Мы дурачились. Откровенно. И куда-то уходила вся моя дневная усталость. И даже прибить рыжего за такую «творческую» охрану периметра не хотелось.

А потом, когда небо окончательно вызвездило так, как это бывает только в начале осени, мы ели пельмени. Сидели на пологой крыше сеней, смотрели на круглую, как начищенное медное блюдо, луну и обнимали бока горячих глубоких фаянсовых мисок, над которыми завивался парок. Ник занялся лепкой «по исконному уральскому рецепту». Потому пельмешки были не магазинные, а домашние. С лучком, черным перчиком, из теста, замешанного на крутом кипятке с молоком и сливочным маслом… поданные со свежим, мелко рубленным укропчиком и сметаной — они разительно отличались от магазинных. Надо ли говорить, что закончились они быстро и тарелки были отставлены в сторону.

Я блаженствовала. И слушала о том, как Ник рассказывал мне какую-то легенду про пояс Ориона. Он указал пальцем в небо, поясняя. А я… я посмотрела на звезды — и пропала. Потому что в этот миг поняла: я влюбилась. Вопреки всем законам логики и здравого смысла.

Я повернулась к Нику. Он осекся на полуслове и, оборвав сам себя, посмотрел на меня.

Мозолистая сильная рука нежно, осторожно коснулась овала моего лица. Пальцы прошлись по коже в томительной ласке. Дыхание, что едва коснулось виска, заставило мое тело вздрогнуть от предвкушения. И запах. Его запах — возбуждающий, манящий, порочный, пьянящий. Его хотелось пить. Жадно. Глоток за глотком.

— Я хочу тебя поцеловать, — его хриплый от желания голос.

Он говорил и одновременно спрашивал без слов не только моего согласия на этот поцелуй — на всю ночь.

И я подалась вперед, прикасаясь губами к губам, беззвучно отвечая: согласна. Ник осторожно уложил меня на плед, расстеленный на крыше, и сам навис, загораживая небо. Рыжий… Горячий, твердый как камень, до предела возбужденный.

Его руки гладили мои бедра и спину. И каждое прикосновение заводило меня еще больше.

— Если… Мы… сейчас… не вернемся… на чердак… то… прямо… здесь… — Каждое слово давалось Нику с трудом, так, словно он на мгновение выныривал с глубины и снова погружался обратно.

Я и вовсе не была способна говорить. И мы, целуясь, как сумасшедшие, не отрываясь друг от друга ни на миг, вернулись в дом. Через чердачное окно. И, кажется, даже не закрыв створки, упали на кровать.

А затем… футболки, стянутые через голову, вжикнувшая молния, металлический лязг ремня — мы торопливо избавлялись от одежды, словно от этого зависели наши жизни.

На миг Ник застыл, приподнявшись на локте и глядя на меня. Жадно, словно не мог оторваться ни на секунду. Так, словно я значу для него всё. Даже когда разрывал пакетик из шуршащей фольги, не отвел этого долгого, голодного, глубокого взгляда.

И под этим взором мне хотелось застонать, выгнуться ему навстречу, отдаться. Порочно, дико выкрикивать его имя, ощущать тяжесть мужского тела.

Но он не